Потом помотал головой, стряхивая оцепенение, и взглянул на Арвида.
— Это и есть ведьма?
— Она самая, и ты это знаешь, — сурово сказал Арвид: — Загляни себе в душу, патер Брюнел.
— Загляну, не сомневайся, — отвечал священник. — Зачем вы привели ее сюда?
— Я скажу!
Крестьяне освободили проход принцессе, и она подъехала к ступеням церкви на своей лошадке.
Патер Брюнел нахмурился, но все же склонил голову в приветствии.
— С кем имею честь разговаривать, миледи?
— С особой высокого происхождения, и это все, что вам следует знать. Что же касается ведьмы, то она раскаялась и путешествует под моим покровительством.
Священник вытаращился на нее, явно скандализованный.
— Ей отпустили грехи, святой отец, — объяснила Алисанда, — и теперь она направляется на запад, в монастырь святой Синестрии.
Священнику свело рот от волнения. Он тяжело сглотнул и выговорил:
— Красивая сказка, миледи, но верится с трудом.
— Так же думала и твоя паства, потому-то мы и пришли сюда — пусть увидят, что Саесса может спокойно войти в Божий храм, предстать перед дарохранительницей и получить причастие. Тогда твои крестьяне убедятся, что грехи ей действительно отпущены и что она снова под крылом Господа.
Священник не очень-то доверчиво кивнул.
— Что ж, входите. Храм Божий для тех, кто ищет Его. Если она угодна Спасителю, храм принадлежит ей так же, как всякому.
И он поспешно скрылся в недрах церкви.
Крестьяне зашумели, неодобрительно перешептываясь.
Алисанда призвала их:
— Входите же! Разве не этого вы желали?
Толпа смолкла, глазея на нее. Тогда Алисанда приказала:
— Ну же, ведите ведьму!
Множество рук потянулось к Саессе. Она оттолкнула их и сама вступила в церковь.
Алисанда взяла за плечо ближайшего к ней крестьянина и, спрыгнув с седла, передала ему поводья.
— Привяжи лошадь, любезный.
Затем вошла в церковь, сопровождаемая сэром Ги.
Мэт шепнул Стегоману:
— Будь наготове. Может, придется уходить чуть поспешнее, чем хотелось бы.
— Это уж будь спокоен, — отвечал дракон.
И Мэт соскользнул вниз, присоединившись к своим. Толпа втиснулась следом.
Саесса медленно шла к алтарю, сложив у груди ладони, склонив голову. Толпа притихла, затаила дыхание как один человек. Саесса преклонила колени перед дарохранительницей. Минуту-другую спустя полилась ее молитва.
В толпе зашушукались, но тут из ризницы вышел патер Брюнел. Он был выбрит на скорую руку и в епитрахили. Не лишенной достоинства походкой подошел он к Саессе, поглядел на нее задумчиво, затем повернулся к дарохранительнице и встал на колени. Чувство, выразившееся на его лице, можно было бы назвать симпатией, омраченной печалью.
Пока он шептал молитвы, крестьяне снова начали роптать, а их заводила потребовал:
— Не мешкай, святой отец! Причастие!
Патер Брюнел взглянул на него через плечо, вздохнул и поднялся на ноги. Подошел к алтарю, открыл дарохранительницу и вынул чашу. Затем, повернувшись лицом к толпе, он поднял чашу вверх.
Крестьяне попадали на колени, мгновенно превратившись в общину верующих, и все глаза устремились на руки священника, которыми он вынул из чаши маленькую облатку. Умиление и трогательная торжественность были на его лице, когда он протянул руку с облаткой к толпе, бормоча:
— Ессе Agnus Dei, ecce qui tollis peeatta mundi* [2] .
— Domine, — пронеслось по толпе, — non sum dig-nus lit intres sub tectum meam, sed tantum die verbo, et sanabitur anima mea* [3] .
— Domine, non sum dignus, — шепотом повторила Caecca, поднимая голову.
Мэт, потрясенный, увидел ручейки слез на ее щеках. «О Боже, умеют же люди принимать все абсолютно всерьез!»
Нежностью светилось лицо патера Брюнела, когда он сошел вниз и положил облатку на язык Саессе.
Губы ее сомкнулись, плечи задрожали, она низко опустила голову.
Крестьяне смотрели, затаив дух.
Патер Брюнел на минуту прикрыл веки и склонил голову над чашей. Потом повернулся, чтобы поместить ее обратно в дарохранительницу.
И тут крестьян как прорвало.
— Это фокус!
— Облатка была неосвященная!
— Да и церковь сама не лучше!
— Патер Брюнел осквернил ее своими грехами!
Гневная складка пролегла меж бровей священника.
— Кто смеет так говорить обо мне? — прогремел он, и выкрики толпы свелись к сварливому шепоту.
Только Арвид крикнул громко:
— Скажешь, что это не так, святой отец?
— Скажу! Я никогда не совершал кощунства в этом храме. Бог тому свидетель!
Растерянностью отозвались в толпе его слова. Патер Брюнел понизил голос. Гнев его схлынул, осталась одна непреклонная уверенность.
— Я грешил, да, тяжко и часто, да простит меня Господь. Я — человек, и у меня слабая воля и сильные желания. — Его глаза скользнули в сторону Саессы, потом обратились в толпу, выхватывая из нее сочувствующие лица. — Но согрешивши, я не входил в храм, не получив отпущения грехов у другого священника, и к нему я шел босыми ногами! Чтобы я осквернил эту церковь?! Никогда!
Его голос громовым раскатом прокатился над головами толпы, и многие вздрогнули в страхе. Но Арвида было не пронять.
— На словах-то это так, патер, а как на самом деле? И кто поручится, что ведьма не заслуживает казни на костре?
— Патеру можно верить! — Одна крестьянка пробилась вперед сквозь толпу. — Я частенько видывала, как он босой плетется из деревни, а лицо такое, будто за ним черти гонятся.
— Но пропадал он подолгу, на исповедь столько времени не требуется, — заметила другая крестьянка. — Где же он пропадал, люди? И когда мы пошли охотиться на ведьму, почему он не пошел с нами?
Толпа уловила, куда она клонит, и поднялся недобрый ропот.
— Ага! — Глаза Арвида засверкали. — Он к ней в гости таскался!
Брюнел изо всех сил старался сохранить самообладание.
— Этого я отрицать не стану. Я и в самом деле побывал в замке у ведьмы, но после нашел другого священника и исповедался. Он отпустил мне грехи, я до сих пор читаю назначенные мне в епитимью молитвы.