— Все это я и сама знаю, но ты-то зачем напрасно тратишь свое красноречие? — Между тем рука, державшая огненный шар, опустилась, и джинна запрокинула голову. — Но все же повтори, что ты только что сказал. — Неожиданно джинна резко уменьшилась в размерах и, опустившись на землю, стала на полголовы ниже Мэта. — Если хочешь. конечно.
Мэт сглотнул подступивший к горлу комок. Рамон задержал дыхание. Став ростом с обычную женщину, джинна нисколько не утратила привлекательности — даже наоборот. Красота ее поистине изумляла.
Стегоман взирал на женщину холодными глазами рептилии. Его губы скривились в усмешке. Ему нечего было волноваться за выброс гормонов — это же была не дракониха в расцвете лет!
— Что молчишь? — требовательно вопросила джинна. — Когда я стала почти одного роста с тобой, так у тебя язык отсох? Я кажусь тебе привлекательной, только когда я — великанша?
— Вовсе нет! — поспешно возразил Мэт и пропел:
В гаремах султанов Ирана,
В садах падишахов крутых
Не встретишь прекраснее стана
И глаз обалденных таких!
Любые красотки Востока
И Запада меркнут пред ней,
И взгляд ее дивного ока
Дороже сокровищ царей!
Есть женщины в русских селеньях,
И те слабоваты на вид.
Беда — не силен я в сравненьях,
Увы — не Гарун-аль-Рашид.
Глаза джинны подернулись поволокой, губы изогнулись с чувственной улыбке.
— Однако ты дерзок, смертный, если осмеливаешься говорить такое о женщине-джинне.
— Я не сказал тебе ничего такого, чего бы ты не знала сама, — возразил Мэт.
— Верно, — согласилась джинна. — Однако я поражена многими из твоих слов. Они очень необычно звучат.
— Ты самая красивая из всех джиннов — прекраснее тебя я не встречал!
Смех джинны прозвучал словно струны цимбалы.
— Склонна поверить тебе, ибо почти все джинны — мужчины, а мужчины особой красотой не блещут. Меня зовут Лакшми, и знай, смертный, что среди женщин нашего племени найдутся и покрасивее меня.
— Если так, то твои соплеменницы и вправду очень хороши собой! — проговорил Мэт, и голос его прозвучал негромко и хрипловато.
Джинна наклонила голову набок и придирчиво осмотрела Мэта.
— Ты большой льстец, — проворковала она. — Ну что ж? Тем забавнее. — Она шагнула к Мэту, покачивая бедрами и облизывая губы: — Но настолько ли ты игрив, насколько умеешь льстить?
Мэт задержал дыхание. От джинны исходила неприкрытая похоть. Она двигалась так женственно, так плавно, так чувственно...
— Любой смертный мог бы только мечтать возлечь со столь восхитительной женщиной, но, если такой человек женат, ему ничего не остается, как только мечтать — и больше ничего.
Джинна подошла почти вплотную к Мэту и снова облизнула губы.
— Ты женат? Какая жалость! Ну что ж, мы здесь, а твоя жена где-то еще, и ей вовсе не обязательно знать о том, что произойдет между нами. Твой спутник не расскажет ей ничего.
— Я — его отец, — произнес Рамон чуть ли не извиняющимся тоном.
Джинна замерла и повернула голову к Рамону, слегка вздернув брови, словно пыталась решить загадку. Вид ее стал еще более чувственным.
— Но ты должен быть рад тому, что твой сын испытает наслаждение!
— М-м-м... дело в том, что теперь у меня есть внук.
— Это что же — так важно?
Что тут скажешь? В принципе это не было так уж и важно — важно было то, что Мэт, был женат, а наличие у них с Алисандой ребенка только еще больше укрепляло их отношения. Однако Мэт понимал, что говорить такого ни в коем случае нельзя — в особенности женщине, которая, сочтя себя оскорбленной, может вызвать землетрясение.
Рамон был того же мнения.
— Поймите меня правильно, прелестная дама, — вежливо ответил Рамон, — но у нашего народа те, кто сильно влюблен, крайне тяжело переносят измену возлюбленного.
— А у тебя есть жена? — требовательно спросила джинна и шагнула к Рамону.
— Есть. И я живу на свете ради нее, — гордо отозвался Рамон.
— Но ведь и ей не обязательно знать? — пожала плечами Лакшми.
— Она узнает, — покачал головой Рамон и улыбнулся. — Только не спрашивайте как, но все равно узнает. А что еще важнее — это то, что о случившемся буду знать я.
В усмешке джинны появилось сожаление.
— Неужели вы, смертные, столь чувствительны ко всему, что связано с понятием «совесть»?
— «Совесть всех нас превращает в трусов», — процитировал Рамон. Мэт подхватил:
— Да, совесть играет тут некоторую роль, но для меня главное, что я бы предал самого себя.
Джинна обернулась к нему и нахмурилась.
— Что-то не пойму?
— Не уверен, что я и сам до конца себя понимаю, — пожал плечами Мэт. — Просто знаю, что это правда. Если я предам Алисанду, я получу что-то вроде душевного увечья, лишусь своего самого истинного чувства.
— Что вы за странные создания! — воскликнула Джинна и призывно улыбнулась. — Но почему бы мне немножко не поранить вас?
Мэт глубоко вздохнул и отозвался стихами:
Ты прекрасней всех, бесспорно,
Кто бы отрицал?
Губы алы, брови черны,
Краше не видал.
Но куда от правды деться?
Брякну, не тая:
У тебя жестоко сердце,
Милая моя!
Ах, шипы имеют розы
На земле для всех
И любовь приносит слезы,
А не только смех.
Рамон опасливо посмотрел на сына.
— Ну знаешь, сынок, эти последние строчки...
— Что ты наделал, смертный? — Глаза джинны затуманились. — Ты научил мое сердце плакать!
Мэт облегченно вздохнул, но не стал вслух благодарить судьбу. Вслух он сказал следующее:
— Ты просто повзрослела, прелестная джинна. Ибо если кто-то не умеет плакать, значит, он еще не вырос окончательно и его душа несовершенна.
— Плакать о себе самой — это я могу понять, но плакать о ком-то другом?! И вдобавок сожалеть о тех страданиях, которые этот кто-то еще не перенес!
— Да, но размышлять о тех страданиях, которые мог перенести из-за тебя другой, означает заботиться о нем, — возразил Мэт.
Отец гордо и одобрительно посмотрел на сына. Джинна нахмурилась, запрокинула голову.
— Кажется, ты наградил меня тем, что у вас зовется совестью, смертный.