Душа Насуады была охвачена ненавистью и гневом. Она, предводительница величайшей в истории Алагейзии армии варденов и их союзников, дошла до такого позора… Нет, ничего подобного! Она — дочь своего отца. И когда-то она жила в Сурде, на кишащей народом рыночной улице, где царили пыль и жара, а вокруг слышались громкие крики торговцев. Вот и все. И нет у нее никаких причин быть высокомерной, нет причин не признавать своего нынешнего падения.
И все же она ненавидела склонявшегося над нею человека в сером. Ненавидела за то, что он настойчиво продолжал кормить ее, хотя она и сама могла бы прекрасно с этим справиться. Она ненавидела его хозяина Гальбаторикса — или кто там еще был его хозяином? — который приказал держать ее распятой на этой каменной плите, лишая гордости и достоинства. Она ненавидела ощущение униженности, которое уже сумели у нее вызвать те, кто ее похитил.
Она должна убить этого человека в сером! Если она еще способна довести до конца хотя бы одно дело, то пусть это будет смерть ее тюремщика. Если не считать побега, ничто другое, пожалуй, не доставит ей большего удовлетворения. «Что бы для этого ни потребовалось, я найду способ с ним разделаться!»
Мысль об этом была ей так приятна, что она почти с удовольствием доела все, что он ей предлагал, все время думая только о том, как бы ей исхитриться и убить этого человека.
Когда Насуада поела, человек в сером взял поднос и ушел. Она слушала, как затихают вдали его шаги, как где-то позади ее ложа открывается и закрывается дверь, как лязгает задвигаемый засов, как с глухим ударом падает в пазы тяжелая стальная балка, намертво запирая вход в ее комнату.
А потом она снова осталась одна и развлекалась тем, что обдумывала различные способы убийства.
На какое-то время, правда, она отвлеклась от этих мыслей, следя за извивами одной из линий, нарисованных на потолке, и пытаясь определить, начало это ее или конец. Линия, которую она выбрала, была синей; этот цвет был ей особенно приятен из-за того, что ассоциировался у нее с тем единственным человеком, о котором она в первую очередь и думать не смела.
Потом отслеживание линий ей тоже надоело, как и фантазии на тему мести, и она, закрыв глаза, соскользнула в тревожный полусон, когда время, следуя парадоксальной логике ночных кошмаров, течет одновременно и быстрее, и медленнее, чем обычно.
Когда человек в сером появился вновь, Насуада была почти рада его видеть — и сама себя проклинала за это, считая эту радость проявлением слабости.
Она не могла сказать точно, сколько времени прошло — и вряд ли здесь кто-нибудь скажет ей, который час, — но понимала, что на этот раз ожидание было короче предыдущего. И все же ожидание показалось ей нескончаемым, и она все время боялась, что ее так и оставят здесь в полном одиночестве, привязанной к этой каменной плите. И с отвращением вынуждена была признаться самой себе, что благодарна человеку в сером за то, что теперь он вроде бы станет навещать ее чаще.
Лежать без движения на гладкой каменной плите в течение многих часов уже было мукой, но не иметь никаких контактов с живыми существами — даже с такими невыразительными, почти неживыми, как ее тюремщик, — было настоящей пыткой, которую вынести было куда труднее.
Когда человек в сером освобождал Насуаду от пут, она заметила, что рана у него на руке совершенно зажила; кожа на месте укуса была гладкой и розовой, точно у молочного поросенка.
На этот раз сражаться с ним она не стала, но по дороге в уборную сделала вид, что споткнулась и упала, надеясь, что окажется достаточно близко от подноса с едой и сумеет украсть с него небольшой столовый нож, которым ее тюремщик нарезал для нее пищу. Однако поднос оказался слишком далеко. А подтащить к нему человека в сером она не смогла — он был слишком тяжел, да и наверняка сразу догадался бы, что у нее на уме. После того как эта проделка не удалась, Насуада заставила себя спокойно подчиниться всем последующим указаниям тюремщика; ей нужно было убедить его, что теперь она совершенно покорна; пусть расслабится — может, тогда ей повезет больше.
Пока он кормил ее, она изучала его ногти. В первый раз она испытывала слишком много различных эмоций, чтобы обратить на это внимание, но теперь, когда она успокоилась, ее поразила необычайная ухоженность его ногтей. Сами по себе его ногти ничем особым не отличались — толстые, сильно выгнутые, глубоко посаженные в плоть пальца; широкие белые лунки отчетливо выделяются. В общем, ногти как ногти, такие же, как у большинства людей или гномов.
А с другой стороны, внимательно ли она рассматривала ногти гномов? Да и рассматривала ли их вообще когда-нибудь?
Ногти человека в сером привлекли ее внимание именно своей ухоженностью — слово «ухоженность» показалось ей наиболее подходящим, словно это были не ногти, а редкостные цветы, уходу за которыми садовник уделяет особенно много времени. Кутикулы были ровные, никаких следов заусениц; сами ногти аккуратно подстрижены по прямой — не слишком длинные и не слишком короткие; края их аккуратно подпилены, а поверхность отполирована до блеска. Кожа вокруг ногтей выглядела так, словно в нее регулярно втирают питательное масло.
Только у эльфов, пожалуй, Насуада видела столь же ухоженные ногти.
У эльфов? Злясь на себя, она выбросила из головы всякие мысли об этом. Не знает она никаких эльфов!
Да уж, эти ногти были загадкой; и ей очень хотелось эту загадку разгадать, хотя, возможно, даже пытаться было совершенно бесполезно.
Интересно, думала она, кому можно приписать столь идеальное состояние его ногтей? Неужели он сам за ними так ухаживает? Человек в сером казался ей не только холодным и равнодушным, но чрезмерно привередливым; даже представить себе было трудно, чтобы у такого человека была жена, или дочь, или служанка, или еще кто-то, достаточно близкий, чтобы возиться с его ногтями. Она, конечно, может и ошибаться. Сколько раз ее удивляли покрытые шрамами ветераны сражений, мрачные, неразговорчивые, любившие, казалось, только вино, женщин и войну, а при ближайшем знакомстве с ними выяснялось, что они обладают тонкой натурой, совершенно не соответствующей их внешнему облику: многие страстно увлекались художественной резьбой по дереву; другие любили читать наизусть длинные романтические поэмы; а некоторых отличала горячая страсть к гончим псам или же почти свирепая преданность семье, которую они тщательно скрывали от всего мира. Например, прошло много лет, прежде чем Насуада узнала, что Джор…
Она оборвала эту мысль: нет, ни о ком из них думать сейчас нельзя!
И все же в голове у нее продолжал крутиться простой вопрос: зачем ему такие ногти и почему он так за ними ухаживает? Должна же быть какая-то причина. Ведь даже столь мелкая деталь явно играет в его жизни какую-то роль.
Если это результат еще чьих-то усилий, то этот «кто-то» должен либо питать к человеку в сером огромную любовь, либо испытывать перед ним огромный страх. Впрочем, вряд ли дело именно в этом; что-то тут явно не сходилось.
Если же подобная ухоженность ногтей — дело рук самого человека в сером, то этому можно найти сколько угодно объяснений. Такие ногти могут быть неким способом выразить свое отношение к той жизни, которая ему навязана. Или, возможно, он воспринимает их как то единственное, что в нем, с его точки зрения, является привлекательным. А может, постоянная забота о ногтях — это просто проявление некоего нервного тика или привычка, не имеющая иной цели, кроме желания скоротать долгие пустые дни.