Молли отшатнулась, точно он ее ударил. Тео вздрогнул, выпрямился и посмотрел на Джека почти с ужасом.
— Венчанные... как ты можешь! Только потому, что я вижу... воображаю... Неужели ты не понимаешь, что я отдал бы и скрипку и все на свете... лишь бы быть как ты, жить и действовать... а не только фантазировать! Кто же избранник — тот, кто видит в цветах воинство господне, или тот, кто и сам — воин? А что я такое? Только скрипка!
Он отвернулся, в его дрожащем голосе слышалась горькая обида и, может быть, еле сдерживаемые слезы. Молли медленно подняла голову и посмотрела на брата. Лицо его было строго, даже сурово; но тут он нечаянно увидел в зеркале свое отражение и расхохотался, как мальчишка. Молли вдруг с болью подумала, что в детстве она никогда не слышала, чтобы он так смеялся.
— Ну и фантазия у этого артиста, правда, Молл? Это я-то похож на крокус, с моей-то рожей?! Тео, сынок, поставь-ка чайник на огонь, пора пить чай. И не будь, пожалуйста, таким олухом. Стойте, а куда девалось масло? И печенья тоже не видать. Ты что, все уплел?
Он безуспешно шарил в буфете.
— Нет, не все, хозяйской кошке тоже досталось. Мы тут пировали, дожидаясь тебя. И это она насорила на полу, я был такой голодный, что ни крошки не обронил: понимаешь, я утром в Париже позавтракал, а с тех пор ничего не ел.
— Почему же ты не перекусил на пароходе?
— Денег не было, оставалось только на извозчика, да еще два пенса лишних. Хотел я взять булочку за пенни, но у официанта был уж очень неприступный вид.
Джек сердито обернулся к нему.
— А что сталось с последним чеком Гауптмана?
— Я... право, не знаю.
— Зато я знаю, — мрачно сказал Джек. — В другой раз, когда к тебе явится достойный внимания проситель и растрогает тебя своей горькой участью, пришли его ко мне, я постараюсь, чтобы он оставил и тебе хоть что-нибудь. У тебя всегда благие намерения, Тео, но ты юродивый, и нельзя давать тебе в руки чековую книжку. Ладно, посидите смирно, я принесу чего-нибудь поесть. Придется тебе, Тео, переночевать у меня, а завтра пошлешь Гауптману телеграмму и попросишь еще денег.
И он вышел, а Тео и Молли остались у камина и умолкли. Обоих снова, как час назад, сковало неодолимое смущение.
— Вы знаете моего брата лучше, чем я, — неожиданно сказала Молли, серьезно глядя на Тео. — Я не поняла, что вы прежде хотели сказать.
Тео улыбнулся, но тотчас лицо его стало печально.
— Это трудно объяснить, но, когда вы его лучше узнаете, вы и сами поймете. Наверно, я хотел сказать, что он... не отдает себе отчета...
— Отчета?
— Да, он существует и действует по каким-то своим внутренним законам, а не потому, что так предписывают установленные кем-то нравственные правила и нормы. Не понимаете? Ну вот... взять хотя бы чувство справедливости: для Джека это не добродетель, которую надо в себе воспитывать, для него это врожденная страсть, вечная и неутолимая, как для меня музыка. И от этого он мне кажется каким-то чудом, ничего печальнее я не знаю. Он всю жизнь будет жаждать справедливости, а ведь ее нет на свете.
Он помолчал минуту, не глядя на Молли, потом спросил чуть слышно:
— Итак, все врата души вашей замкнуты?
Молли встала, подняла руки, словно хотела остановить его, но тотчас бессильно их уронила и отвернулась; скорбное равнодушие охватило ее.
— Да, все, и ни у кого нет ключа.
Она отошла к окну и остановилась, не оборачиваясь. Так и застал ее Джек, войдя в комнату с бумажными свертками в руках, украдкой вздохнул и поставил варить яйца. Ему едва не удалось вновь обрести сестру; и надо ж было Тео спугнуть ее в ту самую минуту, как душа ее начала робко раскрываться! А теперь она опять ушла в свою раковину, точно улитка. Она уедет назад в Порткэррик такая же чужая ему, как приехала, и он утратит друга, в котором так нуждается, по вине друга, который нуждается в нем.
За те месяцы, что ом провел в Вене, Джек почти не имел вестей о сестре. Простясь с нею на Пэддингтонском вокзале, он унес в душе надежду, что дружба, зародившаяся пока она гостила в Лондоне, будет расти и расти; но едва Молли вернулась в Порткэррик, она сразу впала в прежний вежливо-отчужденный тон. Писала она редко, мало и невыразительно, как школьница. А через некоторое время письма совсем перестали приходить.
От того, что в памяти Джека был жив короткий счастливый месяц взаимного доверия, разочарование его оказалось еще горше. Он достаточно глубоко понял сестру, и у него не оставалось сомнений, что она понапрасну губит силы души и ума в гнетущей затхлости Порткэррика и при этом сама сознает, какая там царит скудость мысли, ложь и лицемерие. Довольно было посмотреть на ее лицо, чтобы увидеть, как она неудовлетворена и несчастлива, а у него были тому и другие доказательства. Быть может, если бы не Тео, он сумел бы помочь ей, вырвать ее из дома викария, где самый воздух иссушал душу, или хотя бы поддержал ее в неравной борьбе за какую-то долю независимости, за жизнь более достойную и полезную, не столь ограниченную тесными рамками. Но бедняга Тео, самое кроткое, счастливое и беззаботное существо на свете, ненароком все погубил. Казалось, с первой же минуты он внушил Молли пугливую, но неукротимую неприязнь, — он, Тео, который мигом заводил дружбу с каждой бездомной собакой и на которого за всю его светлую, беззаботную жизнь ни одна живая тварь не посмотрела иначе, как с нежностью.
Из Вены Джек поехал в Эдинбург, где ему предстояло получить ученую степень. Он ее получил вполне достойно, хотя и без особенного блеска, а затем вернулся в Лондон, — здесь он хотел поступить врачом в больницу, и это ему быстро удалось. Да и не приходилось опасаться, что для него не найдется работы: несколько профессоров, знавших его еще студентом, давно обещали замолвить за него словечко, если он захочет практиковать. Ему предложили два места на выбор, и он предпочел то, где жалованья платили меньше, зато можно было большему научиться; к тому же здесь он не обязан был жить при больнице.
Он снял убогую квартирку в Блумсбери и работал, как ломовая лошадь, стараясь заполнить все свое время самозабвенным трудом и уставать до совершенного изнеможения, чтобы не так чувствовать весь ужас и пустоту одиночества. Он был точно человек, который, входя из темного коридора в ярко освещенную комнату, спешит захлопнуть дверь в страхе, как бы за ним не протянула косматые лапы тьма. В свое время Елена спасла его от необоримой власти страха, при ней он исцелился и забыл о своем проклятии; но теперь он остался один — и прежний ужас дотянулся до него ледяными пальцами снов и воспоминаний и застиг его врасплох. За работой Джек ничего не боялся, но ему страшно было встретиться лицом к лицу сразу с двумя врагами — досугом и одиночеством.
А одинок он был бесконечно. Тео отправился в концертное турне по Америке, после чего ему предстояла еще поездка в Австралию и Новую Зеландию; он должен был вернуться только через год. Впрочем, будь он даже в Лондоне, это мало помогло бы Джеку. Словно какая-то тень пала на их дружбу; они все так же искренне и глубоко любили друг друга, но чувство это у Тео омрачалось какой-то тревогой, постоянным внутренним недовольством, а Джек с тайной печалью все яснее понимал, что они слишком разные и он просто не способен понять Тео. Вот Елену он всегда понимал...