Рене, отвернувшись, молчал.
– Вы заснули! – прошипел Маршан вне себя от гнева. – А это продолжалось всю ночь…
Рене по-прежнему смотрел в сторону. Внезапно наступившее молчание заставило его поднять глаза: Маршан в упор смотрел на него, и лицо его покрывалось смертельной бледностью. Оно было пепельно-серым. Когда доктор наконец склонился над находившимся в полуобморочном состоянии больным, Рене, не сказав ни слова, вышел из палатки.
– Бедняга! – бормотал он про себя. – Бедняга! Он всё понял.
Днём воспаление пошло на убыль, и так как бред уже не мог повториться, на ночь остался дежурить Маршан, а Рене ушёл спать.
Как ни устал Рене, он долго не мог уснуть. Он узнал разгадку тех тайн и противоречий, которые полгода мучили его. А теперь он терзался, стыдясь невольного вторжения в чужую душу, содрогаясь при воспоминании о беспочвенных, безжалостных подозрениях, которые мешали ему разгадать правду раньше.
Всё было так просто и страшно. Единственный сын, нежно любимый матерью, поглощённый книгами, чувствительный, не знающий жизни, неприспособленный к ней. Трагедия обманутого доверия, безрассудный прыжок в неизвестность, неизбежная лавина страданий и отчаяния. Всё было так просто, что он не понял. Он предполагал убийство, подлог, чуть ли не все преступления, перечисленные в уголовном кодексе, и забыл только о возможности неравной борьбы человека с обрушившимся на него несчастьем. Его подозрения были так же нелепы, как если бы дело шло о Маргарите.
Маршан никогда бы не оттолкнул этого одинокого, отчаявшегося скитальца, как сделал он, Рене.
«За примочку?» – вспомнил он свои слова. Даже тогда ему было больно видеть, как расширились зрачки испуганных глаз. И только потому, что он пытался лгать, чтобы спасти себя, и не умел… «Господи, каким же я был скотом, каким самодовольным ханжой!»
К утру Риварес уже мог дышать, не чувствуя боли. Несколько дней он почти всё время спал, а Рене, сидя рядом, работал над своей картой. И вот однажды вечером, после долгого, тщательного осмотра, Маршан объявил, что все признаки воспаления исчезли.
– Я полагаю, вам известно, что ваша жизнь висела на волоске? – добавил он.
– Чья жизнь? М-моя? Я, должно быть, живуч, как кошка, – так много раз я уже выкарабкивался. Интересно, сколько может человек вынести?
– Много, – угрюмо ответил Маршан. – И самого разнообразного. Но столько знать об этом в ваши годы – большое несчастье. – Маршан обернулся – Рене считал мили, низко склонившись над картой, – и продолжал: – Если такое когда-нибудь повторится, не старайтесь быть сверхчеловеком. Это только портит характер. Я говорю вполне серьёзно, не пробуйте отшучиваться. Я просто предупреждаю вас. Что говорить – вы держались превосходно, но я предпочёл бы, чтоб вы стонали и жаловались, как все смертные. А вы напрягаете до предела свои нервы и не желаете научиться смирению.
– Научиться смирению? Но для этого существует столько возможностей!
– Да, – хмуро ответил Маршан. – Для большинства из нас. Когда нам делают больно, мы кричим, а когда нас предают – отправляемся ко всем чертям, но по крайней мере все вместе – и кошки и крысы. Старик Вийон был не дурак. Но вам, мой сын, грозит другое – в вас слишком много стоицизма и слишком мало милосердия к людям. Вы удивительный человек. Я таких не встречал, да вряд ли ещё и встречу. Но и вы сотворены по тому же образу и подобию, что и все остальные, и забывать об этом опасно. Видите, оказывается, и я способен читать длиннущие проповеди! А бедный полковник давным-давно ждёт меня играть в безик. Вот ведь что делают тропики с немолодым мужчиной, страдающим печенью. Ну, пока, дети мои.
Риварес посмотрел вслед доктору, удивлённо сдвинув брови.
– Ничего не понимаю, – начал он. – Никогда бы не подумал, что Маршан может так раскиснуть. Странно. Может быть, он чем-нибудь расстроен?
– Возможно, – лаконично ответил Рене, не отрывая глаз от карты. – За последнее время в нашем лагере было много волнений… Двадцать пять с половиной…
Они помолчали. Слова Маршана были исполнены такого напряжения, что после его ухода было трудно говорить. Но молчание только усугубляло это гнетущее ощущение.
– Как вы думаете, туземцы, живущие выше по реке, тоже опасны? – спросил Рене, обозначая на карте «воинственное племя».
– Не думаю. Если мы только не будем их трогать. Но следует соблюдать осторожность.
– Лортиг уже получил хороший урок. Но мало ли что может случиться. Например, если у них начнётся эпидемия и колдун свалит все на нас?
– Тогда плохо дело.
– Вы думаете, вам не удастся их успокоить?
– Вряд ли. А впрочем, заранее сказать трудно. Я ведь не думал, что сумею уладить дело со священным соколом. Перо в руке Рене замерло, царапнув по бумаге.
– Вы хотите сказать, что, отправляясь к дикарям, не были уверены в успехе?
– Я считал, что у меня нет и одного шанса из ста.
– Но чего же вы ожидали, когда шли к ним?
– Ну, я… я с-старался об этом не думать. И… к-какое в конце концов имеет значение… что бы именно могли они сделать? Во всяком случае, вряд ли мне пришлось бы хуже, чем в прошлый вторник, и… в-вероятно, кончилось бы все скорее.
Рене покусывал кончик пера.
– Понимаю. Но что же тогда вас спасло? То, что вы не боялись и они это видели?
– Но я… б-боялся.
– Значит, они решили, что вы не боитесь?
– Отчасти. Но, главное, я внушил им, что они сами боятся.
– Боятся?
– Да. Они ни капли не боялись, но думали, что боятся. А это тоже хорошо.
– Или тоже плохо?
– Нет, нет! Думать, что боишься, – лучше смерти. Действительно бояться – хуже смерти.
– Значит, вы полагаете, бесстрашие – это скорее уверенность в том, что ты не боишься, а не отсутствие страха на самом деле?
– Может быть, нам лучше уточнить формулировки? Что вы называете бесстрашием?
– Вам лучше знать.
– Но я не знаю, если только это не осмысленный страх, который не мешает видеть вещи в истинном свете.
– Это для меня слишком тонко.
– Разве? Видите ли, прежде чем стать клоуном, я изучал философию. Сложное сочетание, не правда ли? Вот, например, Маршан считает, что в тот вторник я вёл себя мужественно, всего лишь потому, что я лежал смирно и не жаловался. Он бы тоже лежал смирно, если бы корчиться было ещё больнее. И к-какие уж там жалобы, когда тебя словно сжигают живьём? Тут уж можно или визжать, как свинья, которую режут, или лежать совсем тихо. Во втором случае приобретаешь р-ре-путацию храбреца.
Рене повернулся к нему.
– Знаете, Риварес, мне хочется вас кое о чём спросить. Я уже говорил вам о своей сестре. Что бы вы предпочли на её месте – быть всю жизнь прикованной к постели или дать себя долго кромсать и в конце концов, быть может, излечиться? Я подчёркиваю – быть может.