Однажды, когда они были одни, Маргарита сказала:
– Я хочу, чтобы вы прочитали мне вот это. Я без конца читала эти стихи, даже выучила их наизусть, они всё время звучат у меня в ушах, но я не знаю, о чём здесь говорится.
Она выбрала «Будь же счастлив…»
– Эта вещь мне не нравится, – последовал быстрый ответ. – Давайте возьмём что-нибудь другое,
Маргарита с удивлением взглянула на Феликса: такая резкость не была ему свойственна. Потом поняла и поспешно сказала:
– Конечно, как вам угодно.
– Что-нибудь из песен?
– Нет, прочтите первый акт «Освобождённого Прометея». Сегодня мне хочется высокой поэзии.
При первых же величественных строках Феликс забыл о существовании Маргариты; его голос обволакивал её и ввергал в бушующий водопад строф. Стихи, которые прежде казались ей просто хорошими, теперь потрясали её, как громовые удары, вещающие о возмездии:
Ну что ж, излей свой гнев. Ты всемогущ…
– Знаете, – сказала Маргарита, когда он отложил книгу, – больше всего меня страшит в этой сцене то, что фурии «внутри пустые». Такой ужас даже нельзя вообразить. Не понимаю, как Шелли решился написать это. Каждый раз мне хочется забраться куда-нибудь в щель и спрятаться.
Он повернулся к ней; его сияющие глаза казались огромными.
– Но в этом все утешение. Неужели вам не понятно, что он хотел сказать? Ведь фурии только призраки и знают это, и оттого они так озлоблены.
– Но вы не призрак, – сказала она, глядя ему в лицо, – почему же вы так озлоблены?
Он резко откинулся назад и молча посмотрел на Маргариту. Потом улыбнулся, и в глазах его зажёгся опасный огонёк.
– А откуда вы знаете, что я не пуст внутри? А з-злиться, моя дорогая, я в-вообще неспособен. Вам не удастся р-разо-злить меня, даже если вы и п-попробуете.
– А бог пробовал? Он прищурился.
– Я открою вам один с-секрет. Он – всё равно что фурии. Он – только призрак, и знает это.
– Это страшнее всего, – прошептала она.
После этого вечера он долго не читал ей ничего, кроме комедий и шуточных или военных баллад. Однажды Рене попросил Феликса прочитать оду Вордсворта «О постижении сущности бессмертия», но тот прочитал её так монотонно, что в середине Маргарита начала зевать и заявила, что не может внимательно слушать стихи поэта, который способен начать сонет с обращения «Джонс».
Феликс взглянул на Маргариту, и в глазах его загорелся опасный огонёк. Отбросив том Вордсворта, он мрачно проскандировал:
Питер был скучен – сначала.
Был скучен, так скучен!
– Дело в том, – мягко заметил Рене, – что я не нахожу Вордсворта скучным.
Маргарита смеялась до тех пор, пока по щекам её не потекли слёзы.
– О Рене! Да ты просто агнец!
Рене улыбнулся: он был рад, что сестра смеётся, хотя и не понимал почему.
– Я прошу прощенья, Рене, ваш упрёк был справедлив, – внезапно перестав смеяться, сказал Феликс.
Он взял в руки книгу и прочёл оду ещё раз. Он читал с таким чувством, что даже Маргарита стала совсем серьёзной.
– А теперь, – заключил Феликс, захлопывая книгу, – вам не кажется, Рене, что я заслужил награду? Спойте мне «Друзей с цветами майорана». Завтра я уезжаю в Лондон, а в такую погоду поездка по морю вряд ли окажется приятной. Я хочу чего-нибудь весёлого, чтобы утешиться.
– Вы уезжаете? – спросила Маргарита. Он пожал плечами.
– Не думаю, но кто знает…
Он довольно часто внезапно куда-нибудь уезжал, ссылаясь на свою журналистскую работу. И Рене и Маргарита делали вид, что верят ему, но в его отсутствие всегда страшно волновались. Однажды весной он пропал на три недели, оставив записку, что «должен был срочно уехать». А потом они узнали, что он всё это время находился в Париже, – у него был новый приступ. Сперва Маргарита ничего не сказала, но через несколько месяцев напомнила об этом случае:
– Разве вы не понимаете, что это жестоко? Неужели вы не могли сказать нам правду и не заставлять нас узнавать об этом от других?
– Н-но я не хотел, чтобы вы знали. Вы бы и не узнали, если бы не глупость Бертильона. Рене незачем знать об этом – он принимает это до смешного близко к сердцу.
– А вам не кажется, что мы… что он принимает близко к сердцу и ваши внезапные исчезновения, когда вы не оставляете даже адреса и ему начинает казаться, что вы снова в Италии?
– В Италии?
– Вы думаете, я не знаю?
– Вам сказал Рене? – Он посмотрел на Маргариту.
– Рене? Нет. Разве вы его просили?
Не мог же Феликс предположить, что Рене рассказал ей об этом, если его не попросил он сам.
– Кто же вам сказал? – настаивал Феликс.
– Да вы сами! Вы ведь сказали, что «подорвали» своё здоровье в Апеннинах, – вы вернулись оттуда, после этих мятежей, с незажившей раной на щеке. Я же знаю, что вы антиклерикал и… Ах, неужели вы не понимаете, что я уже давно взрослая!
Маргарита досадливо вздохнула. Воспоминание о больно ранивших её словах «бедная девочка» было ещё свежо. Потом она поглядела на Феликса и испугалась его молчания.
– Из вас вышел бы превосходный сыщик, – сказал он наконец и взял томик Шекспира.
На этот раз он действительно отправился в Англию, и целый месяц дважды в неделю Рене и Маргарита получали от него письма, адресованные им обоим. Это был настоящий дневник, в котором он весело описывал лондонское общество, зрелища, погоду, политические события и свои размышления по поводу всего этого. Стоял декабрь, и начались туманы.
«Я пропитался грязью изнутри и снаружи, – писал Феликс. – Здесь считается, что человек может дышать смесью чечевичного супа с древесным углём, а улицы тут вымощены грязью. На мне не осталось ни одного чистого места. (Это относится только к моему телу и платью. Тут слишком темно, чтоб разглядеть, есть у меня душа или нет, а крохи своего интеллекта я растерял на галерее для посетителей в Вестминстере.) Сегодня я искал прибежища в Британском музее и попытался спрятаться под сенью величественной головы и длани Озимандии, царя царей. Фамилии его я не знаю, но за неимением лучшего сойдёт и это. Сам он из Карнака. У него гранитная корона, но головной боли она, кажется, не вызывает, – и гранитная улыбка, вечная и неизменная. А на грязь он внимания не обращает – тот, кто велик и крепок, может себе это позволить. Для него она не страшна: он знает, что время все сотрёт. В его возрасте каждый может быть философом. Возможно, и я столетий через двадцать перестану ворчать из-за мелочей. Но, – как я объяснил ему, – дни мои коротки; я не потомственный бог и не кусок камня, а всего лишь человек, да к тому же хромой. Как же можно требовать, чтоб я не скользил в грязи или был „выше“ туманов? Но он меня не пожалел. Самое неприятное в этих бессмертных с каменным сердцем – их равнодушная надменность».