– По-твоему, Маргарите там… не очень хорошо?
– По-моему, это просто свинство не позволять девочке завести щенка, когда ей хочется.
– Завести… кого?
– Но она ведь совсем ещё маленькая, отец, и ей просто не с кем играть, – только тётка да куча монахинь. Конечно, если бы мы могли взять её сюда на недельку-другую, вроде как на каникулы, – уж тут у неё были бы и собаки, и кролики, и всё такое…
Смущение опять сковало язык Рене. Маркиз посмотрел на сына серьёзно и озабоченно.
– Да, конечно. Но как же её привезти? Всё дело в том, каким образом доставить её сюда и обратно.
– Можно сделать так, чтобы она ехала лёжа. Если взять телегу для сена и положить доски… вот так…
Рене подошёл к письменному столу и взял карандаш. Отец молча пододвинул ему листок бумаги, и Рене быстро набросал схему.
– Нужны прочные доски, шесть футов два дюйма в длину и двенадцать дюймов в ширину. Под них ставятся двое козёл – те, что в сарае. У одних нужно будет укоротить ножки на четыре дюйма.
– Ты их уже измерил?
– Измерил. Вот здесь мы вобьём большие крюки, чтобы все это прочно держалось, и подвесим на верёвках кушетку – вот так. Маргарита тогда совсем и не почувствует тряски. Я сяду в телегу и буду придерживать кушетку, если она начнёт раскачиваться, а Жак будет править. Мы поедем очень медленно через Вийамон. Так дальше, но зато дорога там гораздо лучше.
– Вот как? Ты и там уже побывал?
– Да, я съездил туда сегодня утром. Дорога испорчена только в одном месте, но там мы с Анри можем снять кушетку н перенести её на руках.
Как только Рене взял в руки карандаш, всю его застенчивость как рукой сняло. Он был настолько поглощён чертежом, что совсем забыл про своё смущение; однако стоило ему закончить объяснение, как уши его густо покраснели, он уронил карандаш и. поспешно нагнувшись за ним, ударился головой о стол. Отец тем временем рассматривал чертёж. Линии были чёткие, как будто проведённые твёрдой рукой чертёжника-профессионала.
– Рене, – сказал наконец маркиз; и Рене появился из-под стола с карандашом в руках.
– Да, отец?
– Что, если нам с тобой как-нибудь на днях съездить в Аваллон и поговорить с тётей Анжеликой?
– Хорошо. Только… – Рене запнулся, вертя в руках карандаш, и закончил одним духом. – Может быть, лучше Анри с ней поговорить? Если это предложит он, тётя скорее согласится.
Маркиз улыбнулся.
– Пожалуй. Я вижу, ты мудр, как змий, сын мой. Рене насупился: уж не смеётся ли над ним отец?
– Вы с Анри как будто собирались сегодня осматривать ферму? – спросил маркиз.
– Да, он, наверно, уже ждёт меня.
– Так, может, ты сам с ним об этом и поговоришь? Когда Рене повернулся, чтобы идти, маркиз окликнул его.
– Рене!
– Что?
– Твой брат хороший человек, очень хороший. Рене с недоумением посмотрел на отца.
– Разумеется, отец.
– Он не должен почувствовать, что… всё устроилось помимо него. Он очень привязан к Маргарите.
Рене быстро взглянул на отца, встретил его взгляд и кивнул; потом вышел, напевая английскую песенку:
Что может быть прекраснее,
Чем эти ночи ясные
Весеннею порой?
Голос Рене ещё не вполне установился и срывался с баса на высочайший дискант, однако несколько нот он взял очень чистым и мягким тенором.
Вечером Анри пришёл к отцу с предложением взять Маргариту на каникулы домой. Он начал словами: «Мы с Рене считаем…» – но, по-видимому, находился под впечатлением, что этот план придумал он. Маркиз слушал с видом человека, которому подали совершенно новую идею, выразил своё согласие и как бы совсем случайно заметил, что поговорить с тётей Анжеликой лучше всего ему, Анри.
– Лучше, если с ней поговоришь ты, а не я и не Рене. Он слишком молод: а если мне самому заговорить об этом, она может подумать, что я недоволен тем, как она ухаживает за Маргаритой, и огорчится. Мне бы этого не хотелось. Ты ведь знаешь, как она предана девочке,
– Разумеется, знаю, – с жаром отвечал Анри. – Только я уверен, что тётя никогда не истолковала бы ваши слова превратно. Рене, правда, может сказать что-нибудь не совсем тактичное, хотя, конечно, и без всякого злого умысла. Он бывает так… резок. Это у него, наверно, от английской школы.
– Наверно, – согласился отец. – Бедняга Рене совсем не дипломат.
Анри отправился в Аваллон, проникнутый сознанием ответственности своей миссии. Вначале тётка отвергла весь план, как нелепый и неосуществимый, но вскоре была покорена искренними заверениями племянника, что все обитатели Мартереля будут в восторге, если она приедет в гости, и принялась укладывать свои вещи и вещи Маргариты.
Анри привёз отца в Аваллон в старой карете, предназначенной для тёти Анжелики и её вещей. Так как на обратном пути Жаку, Рене и Анри предстояло везти Маргариту, маркиз вызвался сам править каретой, чтобы не нанимать кучера в городе. Узнав, что её величественный зять собирается сесть на козлы, Анжелика пришла было в смятение, но утешилась, решив, что этим он выказывает истинное смирение благородной души. В этот день все семейство обедало у неё, и отец Жозеф, пришедший проститься, был также приглашён к столу.
В доме Анжелики священник был царь и бог. Ни хозяйка, ни гости, которых он привык у неё встречать, никогда не подвергали сомнению его непререкаемый авторитет во всех вопросах. Даже избалованную и своевольную больную девочку подавляло его мертвящее бездушие. Но в обществе маркиза его надменная невозмутимость как-то сморщилась и слетела с него, словно шелуха. Он превратился в наряжённого в чёрную юбку злобного и жалкого человечка, пытающегося – со своим скрипучим голосом и вульгарным выговором – подражать речи аристократа. Рядом с врождённым достоинством маркиза обнаружилась искусственность напускного достоинства священника, на котором держалось все его влияние. У него это было нечто благоприобретённое и старательно культивируемое; у маркиза – естественное выражение определённого склада ума.
Отец Жозеф то и дело посматривал на точёный профиль неприятного ему гостя, в присутствии которого он всегда чувствовал себя ломовой клячей, оказавшейся рядом с породистым рысаком. Он вызывающе оглядел собравшихся за столом и с тайным удовлетворением отметил, что поблек не он один. Бедняжка Анжелика, робко и суетливо исполняющая обязанности хозяйки за своим собственным столом, никогда не казалась такой растерянной и безнадёжно буржуазной. Изысканная почтительность, которую выказывал ей её зять, лишь сильнее оттеняла её жалкий вид: она как бы извинялась за собственное ничтожество. Анри же спасала сама полнота его самоуничижения. Он глядел на отца с обожанием преданного пса и не терзался никакими сомнениями.
Отец Жозеф встрепенулся. Он, христианский священник, позволяет заведомому атеисту нагнать на него такого страху, что язык отказывается ему повиноваться! Да ещё в присутствии молодёжи! Маркиз большой учёный, известный египтолог? Хорошо же, он покажет этим слабым людишкам, что церковь может постоять за себя. Поспешно припомнив немногочисленные статьи, прочитанные им в журналах и собравшись с духом, отец Жозеф яростно напустился на «новые теории о всемирном потопе». Маркиз положил вилку. На какое-то мгновение его сдвинутые брови выразили нестерпимейшую скуку, но он туг же вежливо повернулся к говорящему и принялся слушать его с любезным и снисходительным вниманием.