— Господи! — крикнул Генри. — Она сломает себе шею! Вне себя он кинулся, чтобы схватить лошадь под уздцы, но было уже поздно. По счастью, изгородь только недавно подстригали, а конь был чистокровный. Он сделал великолепный прыжок и перемахнул через препятствие, не задев ни единиц веточки, Глэдис держалась в седле прямая, как стрела, стройные ноги крепко охватили бока лошади, волосы, совсем золотые на солнце, развевались, точно знамя: она карьером проскакала круг по полю, на обратном пути умелой рукой придержала коня и легким галопом въехала в распахнутые ворота, сверкая все еще сердитыми глазами.
— Ну, папа. уходит у меня душа в пятки?
Тут она увидела мать.
Миссис Джонс, на негнущихся ревматических ногах выбежавшая из дому, стояла на коленях подле Беатрисы и подносила к ее губам стакан.
— Приподнимите ей голову, сэр. Ну вот, она приходит в себя. Попробуйте, отпейте глоточек… Да простит вам бог, мисс Глэдис.
Девочка соскользнула с седла и бегом кинулась к матери, в лице у нее, как и у той, не было ни кровинки. Но Генри слишком перепугался, чтобы быть милосердным, — он схватил ее за плечо и отшвырнул прочь; впервые в жизни он поднял на нее руку.
— Будь ты проклята, девчонка, ты убила свою мать!
— Нет… нет! — Беатриса, задыхаясь, протянула руки, — Не пугайся…
Глэдис…
С минуту Глэдис смотрела на нее полными ужаса глазами, потом с громким рыданием повернулась и побежала в дом.
Генри опустился на подставку, прижав руку к груди. Он сильно располнел за последние годы, и сердце у него тоже пошаливало.
Двадцать минут спустя Беатриса постучалась в запертую дверь спальни.
— Это я. Открой мне, девочка.
Все еще заливаясь слезами, Глэдис отворила дверь и в отчаянии припала к груди матери.
— Мама… мама, прости меня. Я больше никогда не буду.
Они сели, обнявшись.
— Не плачь, родная. Я знаю, ты не хотела причинить нам боль. Просто ты вышла из себя и не успела подумать, что делаешь.
Глэдис прижимала к глазам скомканный, насквозь мокрый платок. На нее жалко было смотреть.
— Я просто дрянная девчонка. Я так виновата… Ужасно виновата. Но папа сказал, что у меня душа в пятках.
Еще две слезинки покатились по ее распухшему носу: в ней боролись раскаяние и негодование.
— Он не должен был так говорить, мама. Это несправедливо.
— Да, дорогая. Но и с твоей стороны было несправедливо сказать, будто я никогда ему ничего не говорю.
Девочка подняла глаза. Что-то новое появилось в ее лице, кроме покорности и еще не утихшего возмущения. В эту минуту она казалась не по-детски мудрой.
— Даже если б это и было правдой, — мягко продолжала Беатриса, неужели, по-твоему, это великодушно — сказать ему такое при всех?
— Так ведь… по-моему… Мама, но неужели и ты думаешь, что я трусиха?
На этот вопрос надо было ответить с исчерпывающей полнотой.
— Ничего подобного мне никогда и в голову не приходило, — серьезно ответила Беатриса. — Я всегда считала, что храбрость моих детей — это нечто само собой разумеющееся. Но если ты прибегаешь к столь сильным средствам, чтобы доказать такую простую вещь, я, пожалуй, начну сомневаться.
— Нет, мамочка, не надо! И неужели ты думаешь, что я нарочно обидела папу?
— Нет, я никогда не считала тебя бессердечной; а вот логики у тебя, к сожалению, не хватает. По-твоему, это очень жестоко пугать лисицу, когда люди вздумают поохотиться, а сама ты до полусмерти напугала родителей, когда тебе вздумалось пустить пыль в глаза.
— Я не пускала пыль в глаза!
— Нет? Ни чуточки? У тебя и в мыслях не было, как ты будешь великолепно выглядеть, когда перелетишь через изгородь всем на удивленье?
— Ну конечно…
Глэдис вдруг хихикнула. Ей было несвойственно долго пребывать в унынии.
— А как это было чудесно! Он и правда летел совсем как птица. Мама…
Она вдруг выпрямилась: блестящее будущее внезапно открылось ей.
— Как по-твоему, когда я вырасту, я смогу участвовать в скачках?
— Ну разумеется, нет. Так что лучше выбрось это сейчас же из головы и поищи какой-нибудь другой способ пугать людей, если тебе это уж так необходимо.
— Но Дик ведь собирается скакать, как только ему исполнится двадцать один. Он сам сказал. И Фредди Денвере тоже…
— Они мальчики.
— Ну и что же? А почему им можно, а мне нельзя? Я лучше их езжу верхом, гораздо лучше. Почему нельзя?..
— Потому что девочкам не позволяют много такого, что можно мальчикам.
— Но почему? Почему все самое интересное только мальчикам? Это несправедливо, мама. Почему так?
Беатриса тщательно обдумала ответ:
— Мир не мною устроен, девочка, и женскую долю тоже не я придумала. Раз уж ты меня спрашиваешь, могу тебе сказать одно: будь моя воля, я бы все устроила по-другому. Но мир таков, как он есть, и в нем нам приходится жить.
Бог, вероятно, знает, что делает.
С неожиданной горечью она прибавила:
— Во всяком случае, он делает, что хочет.
Она тут же взяла себя в руки. Детям таких вещей не говорят.
Глэдис серьезно смотрела на нее.
— Артур… — начала она и умолкла.
— Да?
— Нет, ничего. Про душу в пятках… Потому я так и разозлилась. Папа сказал про меня, а думал про Артура.
— Папа знает, что Артур не трус.
— А Артур нет.
— Что нет?
— Не знает. Он думает, что он трус, и Дик тоже так думает. Я потому и взбесилась, что это неправда.
— Конечно, неправда.
Мысль Глэдис так усиленно работала, что она даже нос наморщила.
— Мама, помнишь, миссис Джонс обварила ему ногу кипятком?
— Помню. Он держался очень мужественно.
— Но ведь он только притворялся, что ему это нипочем, чтобы она перестала плакать. А на самом деле ему было ужасно плохо.
— Ну конечно. Всякому было бы плохо. Сильные ожоги очень болезненны.
— Так вот, понимаешь… То же самое и когда опасно… когда по-настоящему весело.
— Например?
— Ну когда стреляют, или гроза, или надо скакать без седла, или пройти в лунную ночь по карнизу. Он все это может, но ему от этого только тошно.
Странно, правда? Ему от этого ни капельки не весело.