Book.

Совет был неглуп. Выпустив последнюю струйку ароматного дыма, Фандорин велел Масе убрать курительные принадлежности на самое дно чемодана.

– Почему местные с вами-то разговаривают? – спросил Эраст Петрович. – Вы ведь раскольником не прикидываетесь?

– Я другое дело. Я ссыльный, а значит, по-ихнему, от царя пострадал. Поэтому мне доверяют и даже на мою махорку не серчают.

– А у меня старообрядчество вызывает восхищение! – воскликнул Алоизий Степанович, которому, видимо, нужно было поминутно чем-то восхищаться. – Это настоящее, исконное русское христианство. И дело не в обряде, а в духе. Православие – вроде департамента при правительстве, служит не столько Богу, сколько кесарю. Что это за Христова вера, если её кесари поощряют? А раскол от государства держится наособицу. Только такою – нагой, гонимой, бессвященной – и должна быть настоящая вера! Не в пышных храмах она живёт, не на епископских подворьях, а в душах. Здешние жители сплошь беспоповцы, сами службы служат, в домашних молельнях. Свободный выбор и радение за свои убеждения – вот что такое староверие!

Его помощник только скривился.

– Косность, суеверие и тупое мужицкое упрямство. Лучше сдохнут, а нового в свою убогую жизнь не пустят. Помяните моё слово, ещё дождёмся из-за переписи гарей.

– Каких г-гарей? – спросил Эраст Петрович.

– А это когда раскольники сами себя сжигают. Как во времена протопопа Аввакума. Тут по лесам, по скитам не одна тыща народу с молитовкой да песнопением заживо сгорела. И в восемнадцатом столетии, и при Николае Палкине, когда тот начал раскол прижимать. Старики со старухами помнят. Я-то по деревням много езжу, слышу разговоры. Для раскольника переписные листки – Антихристова печать. Знаете, как они говорят? Нечистый перед концом света хрестьянские души считает, чтоб ни одна не спаслась. Ходят кликуши, баламутят народ. Кто призывает в огонь, кто в землю живьём, а самые благостные – запоститься, то есть голодом себя уморить.

– Ну, до этого не дойдёт, – махнул рукой Кохановский. – Поговорят и успокоятся. Боюсь только, как бы перепись не сорвали.

– Конечно, успокоятся, – с видимым сожалением признал Крыжов. – Без искры даже сухой хворост не займётся. Эх, кабы во времена наших идиотских хождений в народ этакий подарок от властей. Уж мы бы мужичка колыхнули! А так только зря пропали, и какие люди! Один Сергей Геннадьевич всех нынешних эсдеков стоил…

– Кто-кто? – удивился Алоизий Степанович, Фандорин же посмотрел на бывшего ссыльного с новым интересом.

Вопрос так и остался без ответа – Крыжов не слишком церемонился со своим начальником.

Поменяв тему, Лев Сократович спросил, не был ли случайно господин Кузнецов в Москве, когда там на Ходынском поле передавили кучу народу. А когда узнал, что да, был и видел все собственными глазами, принялся жадно выспрашивать подробности.

Фандорин отвечал неохотно – у него с Ходынкой были связаны тягостные воспоминания, но Лев Сократович не отставал и лишь приговаривал: «Хорошо! Ах, как хорошо!»

– Да что ж тут хорошего, п-позвольте спросить? – рассердился наконец рассказчик. – Полторы тысячи убитых, несколько тысяч покалеченных!

– Ещё одна пробоина в корабле дураков. Скорей потонет, – отрезал Крыжов и так расстроил этим людоедским высказыванием главного уездного статистика, что тот захлопал ясными, близорукими глазами и ни к селу ни к городу залепетал про погоду:

– Какой тут климат удивительный! Тысяча вёрст к северу от Москвы, а на десять градусов теплее! Поразительная теплынь! Уже целую неделю держится! Мне рассказывали старожилы, что такого января не бывало с тысяча восемьсот…

– Пора, едем, – прервал его Крыжов, поднимаясь. – Оттепель эта чёртова некстати. На реке, где ключи бьют, лёд подтаял. Я-то гляжу, куда еду, а если кто спьяну или без понятия, запросто провалится.

И ведь накаркал, недобрый человек.

Катастрофия

Река сузилась, огибая каменный утёс, потом снова расправила берега. Мохнатый конёк с разбегу вылетел из-за поворота и, всхрапнув, прянул в сторону – Эраст Петрович едва успел ухватиться за край саней, Маса же и вовсе кубарем полетел в снег.

Картина, открывшаяся взору путешественников, была пугающей и в первый миг малопонятной, даже абсурдной.

Под самым обрывом во льду зиял разлом, в котором колыхалась тёмная вода. Из воды тянулся брезентовый повод, в который изо всех сил вцепился тощий, долговязый человек в чёрном. Сзади стоял ещё один, в таком же одеянии, но низенький и очень толстый – он тянул долговязого за пояс. Эрасту Петровичу эта сцена напомнила народную сказку про репку, лишь внучки да кошки с мышкой не хватало, но многоопытный Лев Сократович сразу понял, в чём дело:

– Тьфу! Болваны долгополые! Упустили под лёд и коня, и сани.

Толстый обернулся, увидел людей и жалобно крикнул, налегая на букву «о»:

– Люди добрые! Помогайте, тяните! Катастрофия! Лошадь потонула! Сани! Имущество! Шуба лисья!

Это был священник, причём немалого звания, если судить по богатому золочёному кресту, по щекастой физиономии, по добротной шерстяной рясе. Второй тоже обернулся, разинул рот. Этот был совсем молодой, с жидкой пшеничной бородкой, в огромных стоптанных валенках.

– Дьякон, дурья башка, не выпускай! – накинулся на него толстый, ткнул кулаком в спину. – Тяни ты, тяни! Подсобляй, православные!

Фандорин хотел вылезти из саней, но Лев Сократович остановил его движением руки.

– Давно провалились? – спокойно спросил он.

– Полчаса-то будет, – бойко ответил дьякон, с любопытством разглядывая незнакомцев.

Из вторых саней с причитаниями выскочил Кохановский.

– Отец Викентий! Господи, как же это? Ах, ах! Что же вы, господа, помочь нужно! Это наш благочинный, отец Викентий! Лев Сократович, Эраст Петрович, хватайтесь!

– Бесполезно, – отрезал Крыжов. – Лошадь потопла, а сани мы не вытащим. Отпускай вожжи, дьякон.

Молодой священнослужитель охотно послушался, и повод соскользнул в воду. Благочинный только охнул.

– У меня там сундук! В нём облачение, бельё козьего пуха, сорочки! И шуба, шуба! Жарко стало, скинул! Всё ты, Варнава! – замахнулся он на дьякона. – Куда гнал, стручок лузганый? Ныряй теперь, доставай!

Варнава шмыгнул носом и попятился. Лезть в ледяную воду ему не хотелось.