Book.

– Это так положено, – вполголоса пояснил Евпатьев. – Девочка не просто сказительницу водит, она ещё испытание проходит. Называется «искус поношением». Наставница должна с ней грубо обращаться, бить, унижать, держать впроголодь. Кирилла ещё поблажку даёт. Видели – пирог только для виду надкусила. Смотрите, ещё один кинула, и тоже едва тронутый.

– Интересный обычай! – восхитился психиатр и записал что-то в книжечку.

Блаженный вылизал языком пустую миску, сыто рыгнул. Перестала есть и Кирилла, но сделала это прилично, даже изысканно: вытерла ложку мякишем, кинула его под стол девчонке, сама сдержанно поклонилась:

– Благодарение Господу и вам, добрые люди.

– Спасибо, что откушали, – откликнулась одна из женщин, старше остальных, – Батюшка Лаврентий Иваныч, что на свете-то деется? Поведай.

Со всей избы потянулись люди – кажется, начиналось представление (этим не вполне уместным словом назвал про себя Фандорин начинающееся действо).

Эраст Петрович отошёл от стола и обвёл взглядом все три горницы. Фольклор и этнография – это, конечно, очень интересно, но не мешало проверить, чем занимаются остальные участники экспедиции.

Крыжова и урядника нигде не было видно. Ну, Одинцов, понятно – несёт службу, рыскает по деревне, вынюхивает. А Сократович-то куда подевался?

Алоизий Степанович, размахивая руками, доказывал что-то старшине. Тот морщился и переступал ногами, потихоньку перемещаясь поближе к юродивому – видно, тоже хотел послушать. Но Кохановский не отставал, всё хватал длиннобородого за рукав.

Отец Викентий шептался о чём-то в углу с двумя стариками. О чём бы это?

Дьякон Варнава прикорнул возле печки.

Неладно было с японцем.

Вокруг него сбились кучкой бабы и девки – никогда такого чуда не видали. Маса невозмутимо и важно смотрел поверх цветастых платков. Это выражение его лица Эраст Петрович знал очень хорошо. В данной ситуации, да при раскольничьих строгостях, осложнения из-за женского пола были бы совершенно ни к чему. На время забыв об этнографии, Фандорин двинулся к своему слуге, чтобы сделать, ему внушение, но вмешательство не понадобилось.

Одна из девок, самая смелая, отважилась спросить:

– А вы откудова такой будете?

Только Маса к ней повернулся, только прищурил глаза, взгляд которых почитал неотразимым, как на баб налетел один из стариков – нахохленный, сердитый:

– Пссть, дуры! Кыш! Азият это. Оне в Туркестане проживают. В Господа-Бога не веруют, и зато архангел Гавриил их косорылием покарал. Станете перед им хвостом вертеть – сами такие жа будете!

Женский пол враз словно метлой смело. Раздосадованный Маса прошипел деду:

– Сам ты косорырый!

А тот лишь плюнул, да перекрестился, не стал связываться.

Опасность миновала, можно было возвращаться в «соборную».

Прерванный концерт

Кирилла сидела в той же позе, всеобщим вниманием завладел Лавруша. Очевидно, по местной иерархии блаженный считался фигурой более почтённой, чем сказительница, потому и вещал первым.

Смотреть на него было жутко. Юродивый ни секунды не стоял на месте: то завертится вокруг собственной оси, то начнёт к чему-то принюхиваться, то вдруг кинется к какой-нибудь из баб – та с визгом отскочит. И всё бормочет что-то, бормочет, с каждым мгновением всё громче, всё быстрей.

Поначалу Эраст Петрович в этом речитативе почти ничего не понимал, потом понемногу начал разбирать слова.

Лавруша выкрикивал:

Хожу-хожу, ворожу-ворожу!

Туды пойду, сюды пойду,

Ищу беса, ищу беса, ищу беса!

Тут он упал на четвереньки, стал нюхать юбку у одной из баб – бедняжка так шарахнулась, что задним пришлось подхватить её на руки.

Чую Лукавого, чую вертлявого!

Нюхом чую, брюхом чую!

Идёт Сатана, глубока мошна,

Души забрать, в суму запихать!

Бойтеся, бойтеся, бойтеся!

Публику можно было не уговаривать – она и так боялась. Даже мужики стояли нахмуренные и бледные, бабы ойкали, дети и вовсе ревели навзрыд.

Камлание юрода делалось все менее членораздельным, по его лбу ручьями стекал пот. Наконец он остановился, воздел кверху свой железный крест и крикнул:

– Берегися, Сатана! Сыщу – Божьим огнём пожгу! Не пужай, не пужай! Света конец – Христу венец, а тебе, рогатому, в глотку свинец!

Умолк. Ему поднесли квасу – он, часто дыша, стал жадно пить.

Было слышно, как доктор загудел, обращаясь к Евпатьеву:

– Эффектно. Человек он, безусловно, психически нездоровый. Полагаю, истероидная паранойя – возможно, эпилептоидного происхождения. Но какая интенсивность, какое воздействие на толпу! Я и то ощутил исходящие от него нервические волны. Охотно поработал бы с этим экземпляром. Контрастный душ. Возможно, небольшой сеанс гипноза…

Никифор Андронович отодвинулся, бубнеж психиатра был ему явно неприятен. Лицо раскольничьего витязя было взволнованным.

А деревенские уже повернулись к Кирилле.

– Спой, матушка, утешь. Напужал Лавруша!

– Что спеть? – спокойно молвила странница, задирая безглазое лицо к потолку. – Про Иоасафа-царевича? Об Алексее божьем человеке?

Раздались голоса:

– «Похвала пустыне»!

– Нет, «Древян гроб сосновый»!

– Годите! Пускай старшина скажет!

Старшина сказал:

– Спой новое, чего раньше не певала. Глядишь, переймём, на пользу пойдёт.

Она поклонилась и сразу, безо всякого вступления, завела песню сильным и чистым голосом, который то разворачивался в полную мощь, то стихал почти до шёпота. Тонкая сухая рука Кириллы была прижата к чёрной рясе с вышитым восьмиконечным крестом, пальцы чуть подрагивали.

У окошка ткёт красна девица.

Красну пряжу ткёт, думу думает.

Рано поутру, как по воду шла,

Солетели к ней птицы-голуби.

Голубь сизая на лево плечо,

Голубь чёрная села сысправа.