Одинцов схватил, едва глянул и передал Эрасту Петровичу.
– Та же рука!
Фандорин тоже узнал – и текст, и почерк: «Ваш новый устав и метрика отчуждают нас от истинной христианской веры и приводят в самоотвержение отечества, а наше отечество – Христос…». И дальше всё слово в слово, вплоть до заключительного: «А вашим новым законам повиноваться никогда не можем, но желаем паче за Христа умерети».
– Спасли? – взял он гонца за плечо.
– И-и-и, какое там! Задохлись. Знать, ещё с ночи, после пожару залегли…
Одинцов схватил мужика за грудки:
– А Лаврушка-юродивый вечером по домам ходил?
Счётчик недоуменно смотрел на перекошенное лицо полицейского:
– Знамо ходил, за подаянием.
– И к Ляпуновым?
– Дак Марья Божьим людям всегда рада… Была, – прибавил вестник, и его морщинистые щёки задрожали – сейчас заплачет.
Урядник заскрипел зубами:
– Гад ядовитый! Успел зубья воткнуть! Я Ляпуновых помню. Никита – мужик тихий, подъюбошник. Всем в доме Марья заправляла, большая была богомольница. Эх, и деток своих не пожалели! – Он развернулся, побежал к саням. – Садитесь, Ераст Петрович, назад поедем.
Но Фандорин не тронулся с места.
– Один п-поезжай. Мне в Раю делать нечего.
– Как это нечего? – Одинцов остановился. – А расследовать? Вдруг опять чего не замечу, без вас-то?
– Расследовать будем п-потом. Нужно людей спасать.
Все кроме Кириллы и девочки, оставшихся в возке, толпились вокруг, но смысл спора им был непонятен. Лишь Крыжов, которому Эраст Петрович давеча объяснил, из-за чего нужно ехать быстрей, слушал без удивления.
– Лев Сократович, без вас мне не обойтись, – обратился к нему Фандорин. – Поедете дальше? – Тот молча кивнул. – А вывезет ваша лошадь троих? Со мной ведь слуга. Мы с ним можем ехать по очереди.
– О чём вы толкуете? – не выдержал Евпатьев. – У кого зубья? У Лаврентия? В каком смысле?
Пришло время рассказать спутникам про поджигателя.
– …Человек это очень опасный, не останавливающийся ни перед чем. Минувшей ночью все мы могли погибнуть. Возвращайтесь с урядником в деревню, г-господа. Там Лаврентий уж точно больше не появится, – сказал Эраст Петрович в заключение. – Сейчас не до переписи и тем более, – обернулся он к отцу благочинному, – не до пастырских объездов. Вот обезвредим преступника, тогда с-сколько угодно.
После пожара никому и в голову не пришло оспаривать право столичного «туриста» на принятие решений.
Никифор Андронович Евпатьев сказал:
– Правильно. Возвращайтесь, господа. А я, Эраст Петрович, поеду с вами. Кто-то ведь должен мужикам мозги вправлять? Вас они не послушают, вы для них чужой.
– Ну, насчёт вправления мозгов – это скорее по моей части, – заметил Шешулин. – Особенно если разыщем блаженного. Классический случай параноидальной мегаломании с ярко выраженной деструктивно-суицидальной компонентой. Как вы могли заметить, я умею обращаться с подобной публикой.
Отец Викентий, перекрестившись, важно молвил:
– Когда ж пастырю и быть с пасомыми, ежели не в час испытаний? Желаю, господин Кузнецов, вам сопутствовать. Более того – обязан.
И даже травоядный Алоизий Степанович не отступился:
– Эраст Петрович, я приносил земству присягу выполнять свои обязанности честно, не взирая на лица и не отступая перед препятствиями, – объявил статистик, приосанившись. – И мне несколько обидно, что вы могли предположить, будто я, выпускник Петербургского университета, из страха перед опасностью…
– Эхма! – перебил его лепет Одинцов, швырнув своей чёрной барашковой шапкой о землю. – Ну, и я поеду! Нехай исправник со следователем трупы откапывают, а мне бы живых уберечь!
Дискуссию подытожил Евпатьев:
– Стало быть, едем, как ехали. Только помните, господа: насильно никого не принуждали.
Пирамида
После этой экстренной остановки погнали ещё быстрей, чем прежде.
Теперь, когда главная цель экспедиции переменилась, караван возглавили сани законоблюстителя. Полицейский нахлёстывал своего конька не жалея, из-под копыт звёздочками разлетался смёрзшийся снег, от заиндевевших боков валил пар.
Следующая деревня, куда нужно было попасть раньше зловещего проповедника, называлась Мазилово, и жили в ней мазилы, то есть художники, но не иконописцы, а люди лёгкие, весёлые – лубошники. Почти в каждой крестьянской избе по всему северу, и отнюдь не только в жилищах староверов, висела их живописная продукция: отпечатанные кустарным образом картинки духовного и мирского содержания. Коробейники носили всех этих «Алексеев-Божьих-Человеков», «Бов-Королевичей» и «Финистов-Ясных-Соколов» по деревням и ярмаркам, продавали по пятачку, по гривеннику. Промысел копеечный, но широкий охватом, а потому прибыльный.
До места добрались перед закатом.
– Вон оно, Мазилово, – показал Одинцов на сбившиеся в кучку дома – не такие, как в первых двух деревнях, а маленькие, уютные, с радостными цветными ставнями. – Помогай Господь, чтоб не опоздать…
Он привстал, гаркнул на притомившегося буланого, и тот, качнув косматой башкой, расстарался – запустил дробной рысью.
У околицы несколько молодых баб и девок в ярких платках занималась странным делом – набирали в горшки снег.
– З-зачем это они? – удивился Эраст Петрович.
– У нас верят – крещенский снежок гож от сорока-недугов лечить, – кратко объяснил Ульян, а сам все тянул шею, оглядывал деревню. – Эй, бабоньки! Лаврентий-блаженный не у вас?
Местные жительницы глазели на приезжих. Одна, постарше других, степенно ответила:
– Утресь был. Поснедал, подаяние по домам собрал и дале побрёл.
Полицейский и Фандорин одновременно выкрикнули:
– Куда?
– Все ж-живы?
– Слава Богу, – изумилась молодка, обратившись сначала к Эрасту Петровичу. А уряднику сказала: – Куда-куда. Знамо – в лес.
– Держите! – кинул Одинцов вожжи спутнику. – Какой тропой он пошёл, видала? Эй, кто видал? Показывайте!
Тут подкатил Никифор Андронович.
– Христос спасай, красавицы! Все ль у вас ладно? Я Евпатьев.