И ничего, как-то обустроились. Полчаса спустя в выемке берега пылал яркий костёр, вокруг которого на еловых ветках, накрывшись кто чем, расположились мужчины. Кириллу и девочку оставили в тёплом евпатьевском возке, у печки.
Пока караван двигался по реке, Фандорин был напряжён и сосредоточен, думал лишь о том, как бы не опоздать. Но теперь, когда всё равно ничего сделать было нельзя, он велел разуму, духу и телу расслабиться. Китайский мудрец две с лишним тысячи лет назад сказал: «Когда благородный муж сделал всё, что в его силах, он доверяется судьбе». Посему Эраст Петрович лёг на спину, накрылся снятой с саней полостью и спокойно уснул под колыбельную вьюги.
Проснулся он в серых рассветных сумерках. От крика.
Кричала женщина.
Метель стихла, и, видно, недавно – над излучиной реки ещё покачивалась мелкая белая пыль, но Божий мир был смиренен и благостен. Если бы не этот подвывающий, плаксивый голос:
– Вона вы где! А я-то не приметила! Мимо прошвондила! У-у-у! Что же вы, эх! Помогайтя! У-у-у!
На засыпанном снегом льду, тоже вся белая, словно Снегурочка, стояла на лыжах мазиловская красавица Манефа и, широко разевая рот, то ли рыдала, то ли звала на помощь – спросонья Эраст Петрович толком не понял.
Его соседи поднимались один за другим. Из евпатьевской кибитки высунулась Полкашка.
– Ты что, девка? – вскочил Крыжов. – Случилось что?
Фандорин уже знал, каков будет ответ. И спросил только:
– Кто?
– Староста, – всхлипнула девушка и, сев на корточки, протянула к тлеющим углям красные руки. – С женой и дочкой… Ксюшку-Кривобоку жалко, тако баско зверей малевала…
Отец Викентий заголосил:
– Разума их Господь лишил! За худоверие! Я ль им вчера не пенял: «Одумайтесь! Прозрейте!» Залепили уши свои воском, за то и кара!
На Манефу со всех сторон посыпались вопросы:
– Когда он успел?!
– Отрыли?
– Ты-то здесь откуда?
Манефа, давясь слезами, отвечала всем сразу:
– Как вы давеча уехали, пошёл он по избам, прощаться. «Не поминайте лихом, если кому согрубил. Сами спасёмся и за все обчество Господу слово замолвим. А вы оставайтеся, только и вам недолго уж осталось. Близок час, так неча и ждать». Отговаривали всяко, но они накрепко порешили. Сели в погреб, где капуста, сорок свечек зажгли, дверь снутри законопатили. Мужики звали-звали – ни словечка, только слышно: молитвы поют…
– Почему не удержали силой? – простонал Кохановский. – Ведь это явное помешательство!
– Почему за мной вдогонку не послали? – грозно спросил Одинцов. – Это супротив закону преступление!
– Сход был, – объяснила Манефа. – Старики приговорили: вольному воля, между человеком и Богом встревать – грех. А я за вами на лыжах побегла, потихоньку от обчества… Только вьюга попутала, не приметила я вас ночью, мимо прогнала. А нонеча это я уж назад тащилася…
– Отчаянная девка, – покачал головой Крыжов. – Ни деревенских, ни метели не испугалась.
Однако у Эраста Петровича имелась своя версия для объяснения такого бесстрашия, подтверждаемая взглядами, которые Манефа бросала на японца. Тот на неё не смотрел, потому что настоящему мужчине демонстрировать свои чувства не положено, лишь горделиво поворачивал голову.
Никифор Андронович с болью воскликнул:
– «Старики приговорили»! Теряем время, господа. Надо вытаскивать этих дикарей, пока не задохлись. Скажи-ка, милая, сколько до Мазилова, если на лыжах через лес?
Но Манефа не расслышала. Она подошла к японцу и, розовея, что-то ему говорила.
Ответил Одинцов, отлично знавший округу:
– Вёрст десять-двенадцать. По рыхлому снегу это часа три будет. Ловчей уж по реке на санях.
– Запрягай, поворачивай! – закричал Евпатьев кучеру. – Возвращаемся! И ты, служивый, со мной. Понадобишься!
Трогательный тет-а-тет влюблённых пришлось нарушить.
– В котором часу староста замуровался в погребе? – тронул Эраст Петрович девушку за локоть.
– А? – Она взглянула на него затуманенными, счастливыми глазами. – Ещё первый кочет не кричал.
Стало быть, не позднее, чем в два ночи, прикинул Фандорин.
– А велик ли п-погреб?
– Малой совсем. О две капустные бочки.
И показала размер погреба: развела в стороны руки, потом немного пригнулась.
Поморщившись, Эраст Петрович окликнул Евпатьева и Одинцова, уже усаживавшихся в кибитку:
– Зря время потратите! Если мужики не одумались и не выломали дверь, спасать поздно. Там примерно два-два с половиной к-кубических метра воздуха. Если щели законопачены, да сорок свечей горят, троим взрослым на час-полтора хватит. А прошло больше семи… Манефа, а не передал ли староста какую-нибудь записку?
– Оставил, для начальства. Что нету его согласия от Христа отвергаться. И с собой в погреб каку-нито грамотку взял, молитвенную, что ли.
– Всё то же, – покачал головой Фандорин, обращаясь к уряднику. – Как в Денисьеве, как в Раю.
– А Лаврентий-юродивый у кого снедал? – подступил к девушке Одинцов.
– Знамо у старосты.
Шешулин щёлкнул пальцами:
– Патогенез ясен. Наш пациент успел подвергнуть его психологической обработке. То-то старик вечером такой подавленный сидел. Все вокруг веселятся, хохочут, а он мрачнее тучи. М-да, не терпится мне вновь повидаться с почтённым. Лаврентием. Меня крайне интересует механизм обсессионногенного внушения. Я читал в немецком психиатрическом журнале…
Не дослушав учёную сентенцию, Фандорин подошёл к Кирилле. Намереваясь возвращаться в Мазилово, Никифор Андронович высадил из своего экипажа сказительницу и поводырку. Обе они, опустившись на колени, молились – очевидно, за новопреставленных.
– П-простите, что мешаю, – вполголоса сказал Эраст Петрович, присаживаясь на корточки. – Но вы ночевали в их доме. Как они себя вели? Почему в горнице горел свет?