– Я тоже. Ныне суббота, мамка пирогов напечёт.
– И меня отпусти!
– И меня!
Полуобернувшись к пророчице, но избегая смотреть ей в глаза, Эраст Петрович как можно спокойнее сказал:
– Пускай идут, кто хочет. А мы останемся.
В пещере стало шумно. Ребятишки заспорили между собой. Одни убеждали остаться, другие уходить. Кто-то из мальчишек, разгорячившись, полез драться. Поднялся гвалт: крики, плач, ругань.
И здесь произошло то, чего Фандорин больше всего боялся.
Услышав, что в мине начался какой-то непонятный переполох, ожидавшие снаружи мужчины решили вмешаться. Их, конечно, тоже можно было понять. Легко ли столько времени томиться в неизвестности и бездействии?
На дощатую дверь обрушились мощные удары, и она не выдержала, треснула пополам. Внутрь хлынул свежий морозный воздух. Он-то и решил дело.
Дуновение жизни, вторгшееся в подземную яму, подействовало сильнее любых доводов и призывов. Словно притянутые мощным магнитом, дети гурьбой, толкаясь и давясь, кинулись к выходу.
– Стойте, дурачки! Пропадёте! – истошно выкрикнула Кирилла. Хотела ухватить, удержать, но Фандорин зорко следил за каждым её движением и с места, пружинистым прыжком, скакнул на пророчицу – намертво вцепился в запястье, к которому была прикреплена проволока, и прижал его к полу.
За свою жизнь Эрасту Петровичу приходилось множество раз драться врукопашную, подчас с очень серьёзными противниками. Но никогда ещё он не встречал такого остервенения, с каким сопротивлялась эта тонкая, иссушенная постом женщина.
Удар ребром ладони по шейным позвонкам на неё не подействовал. Короткий, но сильный хук в висок тоже.
Хрипя от ярости, Кирилла пыталась рвануть нить, а другой рукой вцепилась врагу в горло, да так, что продрала ногтями кожу – на фандоринскую рубаху хлынула кровь.
С другой стороны на Эраста Петровича налетел кто-то ещё. Острые зубы впились в кисть руки, которой он пытался стиснуть Кирилле сонную артерию. Полкашка!
– Не сюда! – простонала пророчица. – Столб сшибай! Столб!
Девчонка разжала зубы и проворная, как уж, скользнула к опоре, навалилась на неё всем телом.
Столб скрипнул, но выдержал – не больно-то тяжёлым было худенькое тельце.
Вытянувшись, Фандорин отшвырнул «псицу» ударом ноги.
Оставалось продержаться самую малость – в проход протискивались последние из детишек.
– Быстрей, быстрей! – крикнул он, наконец сжав Кирилле шею в нужном месте.
Та забилась, засучила ногами, но, вопреки всем физиологическим законам, сознание не потеряла, а вдруг крепко обхватила Фандорина и повалила на себя.
Просипела:
– Круши-и-и!
Не долее секунды понадобилось Эрасту Петровичу, чтобы высвободиться: откинул голову назад, со всей силы двинул проклятой ведьме лбом в нос, и та наконец угомонилась, обмякла.
Но за эту секунду Полкашка успела отскочить к стенке и с разбега, отчаянно визжа, кинуться на столб.
Помешать ей Фандорин уже не мог.
Единственное, что успел – бешено оттолкнувшись, перекатиться ближе к выходу.
Затрещало дерево, дрогнула земля, а потом наступил конец света – сделалось чёрным-черно и очень тихо.
Лучами во все стороны
Очнулся Эраст Петрович оттого, что на лицо ему упала горячая капля. Потом ещё одна.
– Окиро, данна, окиро! [29] – приговаривал срывающийся, плачущий голос.
Просыпаться совсем не хотелось. Наоборот, хотелось снова провалиться в тишину и черноту. Он уж и собрался это сделать, но сверху снова упала горячая капля.
Фандорин неохотно открыл глаза и увидел прямо над собой зарёванную физиономию слуги, а за ней, повыше, но не сказать чтобы очень высоко – серо-алое рассветное небо.
В поле зрения ещё не вполне пришедшего в себя Эраста Петровича влезло ещё одно лицо, с подкрученными усами и лихим чубом.
– Живой! Выходит, зря я за упокой молился, – весело сказал Одинцов и протянул руку, чтобы стряхнуть Фандорину пыль со лба, но Маса злобно зашипел на урядника, оттолкнул его пальцы и сделал это cам.
Ногти у японца были некрасивые – обломанные, грязные, все в земле и запёкшейся крови.
Над возвращающимся к жизни Фандориным склонился третий человек – Евпатьев.
– Мы уж и не чаяли. Нипочём бы не отрыли, если б не ваш азиат. Не человек, а землеройная машина. Без лопаты, без всего, голыми руками откопал.
– Долго лежу? – сухим и скрипучим (самому противно стало) голосом спросил Фандорин.
– Ой, долго, Ераст Петрович. Говорю, я уж по тебе молитовку прочёл. На косоглазого твоего серчал: «Уйди, нехристь! Не моги покойника теребить!». А он все трясёт тебя, щеки трёт, в губы дует.
– В губы? – удивился Фандорин. – То-то во рту привкус, будто леденцов наелся.
Зачерпнул в горсть снега, проглотил. И словно живой воды попил. Смог сесть, а потом и встать. Ощупал себя: переломов нет, ушибы – ерунда. Только вот скрипит на зубах. Пожевал ещё снегу.
Вокруг никого.
Большая поляна. Почерневшая от времени часовня. Полуразвалившиеся ворота со старым восьмиконечным крестом на венце.
Снегопад кончился. Мир бел и чист.
– Г-где дети?
– Разбежались. Брызнули в стороны, как от черта, – сказал Никифор Андронович. – Там внутри кто-нибудь остался?
– Кирилла и её п-поводырка. Больше никто.
– Далеко от входа?
– Сажени четыре.
Евпатьев вздохнул:
– Далеко. Голыми руками не докопаешься.
Полицейский отрезал:
– И нечего. Зряшное дело – мертвяков тревожить. Да ещё таких. Пускай лежат, где легли. Сами себе могилу выбрали. Память вот только поставлю…
Ульян ловко вскарабкался на ворота, снял крест, спрыгнул.
– Самоубийцам вроде не полагается, – заметил Евпатьев, наблюдая, как урядник вколачивает крест на склон обрыва, прямо над чёрной земляной осыпью.
– Если за веру, не возбраняется.