– Мы жили поврозь. Муж дозволил мне навещать его один раз в неделю. Мы обменивались несколькими словами, потом я готовила ему фуро и подогревала кувшинчик сакэ – это была единственная плотская отрада, которую он позволял себе воскресными вечерами. Пока Мэйтан сидел в бочке с горячей водой, я ждала в саду – супруг не разрешал мне находиться рядом. Потом, ровно час спустя, подавала ему полотенце, выливала воду, и мы расставались до следующего воскресенья…
Сатоко замолчала, низко опустив голову, а Фандорин подумал, что, наверное, лишь японская жена способна на подобное самопожертвование, причём, конечно же, ни разу не пожаловалась, не позволила себе ни единого укоризненного взгляда.
– Так было и в минувшее воскресенье. Я наполнила фуро водой, которую сначала принесла из колодца, а потом подогрела. Помогла Мэйтану сесть, поставила рядом кувшинчик и вышла побродить по саду – там, где хоронят монахов и отшельников. Это совсем близко от места, где похоронили мужа… – Голос вдовы чуть дрогнул, но рассказ не прервался. – В небе светила полная луна, так что было совсем светло. Вдруг у ограды гайдзинского кладбища я увидела высокую фигуру в длинном чёрном одеянии.
– У ограды? – быстро спросил Эраст Петрович. – С этой стороны или с той?
– Сначала мне показалось, что человек стоит с другой, гайдзинской стороны, но потом фигура сделала странное движение, как будто передёрнулась, и сразу оказалась ближе, в монастырском саду. Я увидела, что это бродячий монах комусо – как положено, в рясе, на голове тэнгай.
Так называлась соломенная шляпа особой формы, закрывавшая лицо до самого подбородка, с прорезями для глаз. Фандорин не раз видел на улицах Иокогамы этих безликих странников, собиравших подаяние для своей обители.
– В монахе было что-то необычное, я не сразу поняла, что именно – только когда он приблизился. Во-первых, он был ужасно высокий, даже выше, чем вы. Во-вторых, он как-то слишком плавно шёл – словно не переступал ногами по земле, а плыл или скользил по ней. Впрочем, толком разглядеть это я не могла – над травой стелился ночной туман. Да и невежливо пялиться на ноги святому человеку. Я приняла его за гостя храма. Поспешила навстречу, поклонилась и спросила, не могу ли я ему чем-нибудь услужить. Быть может, он заблудился в саду, или не может найти уборной, или желает отдохнуть на скамье возле Карпового пруда.
Монах ничего не отвечал. Тогда я разогнулась, посмотрела на него снизу вверх и увидела… увидела, что у него нет головы. Сквозь редкое плетение соломы зияла пустота. У комусо прямо над плечами мерцал жёлтый диск луны. Тут он протянул ко мне руку, и я увидела, что рукав рясы тоже пуст – в нём одна чернота. А потом я уже ничего не видела, потому что милосердный Будда дозволил мне лишиться чувств. Ах, почему оборотень не высосал мою кровь? Всё равно я была в обмороке и ничего бы не ощутила!
Это была единственная фраза, которую рассказчица произнесла с чувством. Эраст Петрович знал, что Сатоко – женщина здравого ума, вряд ли склонная к истерическим галлюцинациям, и не нашёлся, что сказать – так поразила его эта фантастическая история.
А ужасная Эми Тэрада воскликнула:
– И она ещё спрашивает! Потому он и не стал сосать вашу кровь, что вы лишились чувств. Сигумо должен смотреть в глаза жертвы, иначе ему невкусно. Уж я-то его повадки знаю!
– Кто-кто? Сигумо? – повторил вице-консул незнакомое слово.
– Расскажите про Паука Смерти, дочь моя, – наклонился к карлице настоятель. – Господину чиновнику восьмого ранга это будет интересно. В мире Будды немало диковинного, и нам, жалким недоумкам, подчас не под силу разобраться в этих пугающих явлениях. Остаётся лишь уповать на молитву. Прошу вас, Тэрада-сан.
Фандорин заставил себя смотреть на полуженщину-полуребенка, чтобы не оскорблять её чувств. Вот ведь странно! Каждая из частей тела Эми Тэрады была само совершенство: и утончённое лицо, и очаровательное миниатюрное тельце, но, прилепленные друг к другу, две прекрасные половинки образовывали поистине устрашающее целое.
– Мой отец, наследственный владелец прославленного купеческого дома, отличался набожностью и два раза в год – перед цветением сакуры и на праздник Бон – со всей семьёй непременно отправлялся на богомолье в какой-нибудь известный храм или монастырь, – охотно начала Эми. Сразу было видно, что эту историю она рассказывала много раз. – Так было и в то лето, когда мне сравнялось четыре года. Мы приехали в этот достославный монастырь, чтобы почтить память предков. Ночью мои родители отправились на реку – спустить на воду поминальный кораблик, а меня оставили в гостевых покоях, на попечении няньки. Она скоро уснула, я же, взбудораженная ночлегом в непривычном месте, лежала на футоне и смотрела на потолок. Снаружи светила луна, и по доскам колыхались причудливые чёрные пятна – это покачивались деревья в саду под дуновением ветра. Вдруг я заметила, что одно из пятен гуще остальных. Оно тоже двигалось, но не влево-вправо, а сверху вниз. Я смотрела на него во все глаза и вдруг поняла: это не тень, а какой-то чёрный комок или сгусток. Он завис над моей похрапывающей нянькой, немного покачался и стал перемещаться в мою сторону, быстро увеличиваясь. Я увидела, что это огромный чёрный паук, который раскачивался на свисавшей с потолка паутине. Хоть я была совсем ещё крошка и мало что понимала, но мне сделалось невыносимо страшно – так страшно, что перехватило дыхание. Я хотела позвать няньку, но не могла.
Эми испытующе заглянула Фандорину в глаза, чтобы проверить, насколько тот увлечён рассказом.
Вице-консул слушал внимательно и даже иногда вставлял учтивые восклицания: «Ах вот как?», «О!», «Э-э-э?!», но пигалице этого, кажется, показалось недостаточно. Она зловеще сдвинула брови и заговорила сдавленным, замогильным голосом: