– Можно мне сегодня остаться у тебя?
– Сегодня – нельзя, – ответила Надежда. – Я должна решиться.
– Но это же не будет, как головой в омут. Мы уже проходили это…
– Именно поэтому…
Расчет Черкашина получила на следующий день. Причем выходное пособие оказалось даже больше того, на которое она рассчитывала. Получив и пересчитав деньги, Надя спросила главного бухгалтера:
– Вы не ошиблись?
И та ответила спокойно, без малейшей дрожи в голосе:
– Журнал ликвидируется, а потому тебе начислили за два месяца вперед.
Стало вдруг обидно и горько от того, что старый журнал, который распространялся в фойе всех театров много лет, еще когда Нади даже не было на свете, умирает. Тираж у него был большой, многие зрители приносили его домой вместе с программкой и билетом, потом хранили на какой-нибудь полочке или в ящике книжного стола, рядом с дорогими и нужными предметами, брали иногда в руки и перелистывали, вспоминая спектакль, актеров и тот особенный мир театра, который дарил атмосферу праздника. Да, очень обидно, что журнал закрывается. И происходит это именно тогда, когда из него уходит Надя Черкашина, словно она и есть главная виновница того, что случилось.
Домой спешить не хотелось. И никуда идти не хотелось, потому что все вокруг было плохо: умер журнал, общение с Бровкиной радости не доставляет (да и не доставляло никогда), Холмогоров зовет замуж, и его предложение, скорее всего, придется принять. Других ведь нет и не предвидится, а очень хочется семьи. Очень хочется, чтобы рядом был человек, который заботился бы о тебе, оберегал от всех неприятностей и боли… Да, пожалуй, она согласится. Потому что Павел – слепой. Павел не видит, как Надя его любит и как мечтает о нем.
Черкашина не поехала домой. Вернее, поехала и даже подошла к нему, но не свернула к подъезду, а потащилась куда глаза глядят. И неожиданно для себя самой оказалась рядом с домом Радецкой. Неподалеку от крыльца стоял автомобиль Павла, и тогда Надя бросилась к ступенькам.
Павел открыл дверь, приветливо улыбнулся и сказал, что не рассчитывал ее увидеть. А она ответила, что просто проходила мимо, заметила машину и решила узнать, что у него нового. Внук Елены Юрьевны пожал плечами:
– Да ничего, вероятно. Я скучно живу.
– И у меня тоже никаких перемен. Если не считать того, что ко мне пришел человек из Интерпола и сообщил, что Ван Гог не настоящий и вообще картина краденая.
– Надо же… – расстроился Павел. – А так похоже на подлинник.
– Увы, – развела руками Надя, – придется возвращать.
– А тот человек ничего не перепутал? Он хоть хорошо разбирается в живописи?
– Ему эксперты об этом сказали, а в музее Ван Гога подтвердили после дополнительного исследования. К тому же бывший владелец картины сообщил, что этих «Едоков» нарисовал его отец.
– Как хоть его фамилия?
– Владельца? – Надя пожала плечами: – Не знаю.
– Я про интерполовца спрашиваю.
– Томас Линдмарк, кажется. Он в Стокгольме живет… – ответила Надя, и ей стало обидно, что Павел интересуется всякой ерундой вместо того, чтобы узнать, как она к нему относится.
Теперь Холмогоров не сомневался в том, что все получится. Уломал-таки! Надя уже не говорит, что не хочет за него замуж. Видимо, ее нищета прижала. Интересно, на что ей понадобилось столько денег? Будь она уродина, решил бы – на пластику, чтобы сразу и лицо, и грудь, и живот. Но Надежда выглядит так, что впору для мужских журналов сниматься, только сама этого не понимает. Все вокруг видят и молчат. Дура Бровкина, когда тащила его в постель, шептала: «Я простая девушка, а у тебя жена красавица… Но я так мечтала о тебе! Буду любить тебя больше всех… я тебе такое покажу…» Ничего особенного не показала, только жизнь испортила, идиотка! Хотя это он сам дурак и идиот, что клюнул. Причем непонятно, на что клюнул и зачем. И сам жизнь себе испортил. Но, с другой стороны, уехал в Москву, где гораздо больше возможностей для проявления его актерского таланта. Теперь Надя поедет с ним в Москву, увидит новую квартиру, поразится…
Холмогоров вдруг отчетливо осознал, что думает о свадьбе как о свершившемся факте и почти планирует будущую совместную жизнь с бывшей женой. И делает это легко и почти с удовольствием, во всяком случае, без внутреннего отторжения. «Неужели я снова привязываюсь к ней? – подумал он. – Что в ней такого особенного, что я, публичный человек, любящий и мечтающий постоянно находиться в центре внимания, уже даже согласен прожить всю жизнь с тихой и скромной, пусть красивой, но не в меру застенчивой женщиной?» Произнес про себя слово «женщина» в отношении Нади и удивился, потому что никогда не называл ее так: та всегда была для него тоненькой, плывущей сквозь рокот студенческой перемены девушкой, которую он увидел в институтском коридоре. И когда дожидался ее у крыльца – ждал именно такую, тихую и кроткую, какой Надя Черкашина остается до сих пор. Кстати, то, что она попросила у него денег, вообще попросила его о чем-то, совершенно не вяжется с ее образом.
Да, Надя выйдет за него замуж, никуда не денется. Выйдет, как и в первый раз. И счастливы они будут так же. И сам он будет счастлив, потому что станет теперь вести себя умнее. Конечно, у него будут другие женщины, как и раньше при Наде, а жена не будет ни о чем догадываться, как не догадывалась прежде. Раньше она и подумать об этом не могла. И наверняка так бы и продолжалось, если бы не дура Бровкина… Правда, вот на что он купился тогда? Неужели только на выпирающую грудь и воловьи глаза?
Все, что ни происходит, – к лучшему, выучил Холмогоров с детства. Это подтвердилось сразу на первой картине, когда неожиданно из рабочего сцены и участника массовки он стал исполнителем одной из главных ролей, что определило всю его дальнейшую жизнь. И сейчас случилось то же самое… если бы не Багров, если бы не тот страх, который ходит за Сашей по пятам. Не страх даже, а ужас. Такой же, вероятно, как тот, который испытывают животные, загоняемые на бойню, переполненную запахом крови и смерти.
Холмогоров вспомнил последнюю встречу с Багровым и почувствовал, как похолодела спина. Захотелось выть от безысходности, биться головой о стену, в которую уткнулся его жизненный путь, и проклинать себя за беспримерную глупость случайной похоти. Как был уверен в себе Разоренов… Как спокоен был собровец Николай, который наверняка бывал в разных переделках и мог ожидать всякое… Но где сейчас они оба? Нет, надо делать то, что приказывает банкир, – взять у Нади картину и передать ему – пусть отстанет.
Машина замерла на перекрестке. Саша, погасив сигарету, хотел убрать окурок в пепельницу, но вместо этого опустил стекло и бросил окурок на асфальт. В лицо пахнуло оттепелью, невесть откуда взявшейся в конце января, морось упала на лоб и щеки, и от этой влаги ему вдруг стало спокойнее.
Рядом находился автомобиль, из которого Холмогорова рассматривали две девушки. Их машина стояла так близко – до нее было менее полуметра, – что Саша даже заметил блеск в глазах обеих девчонок.