Отец Эллсворта руководил бостонским филиалом национальной сети обувных магазинов. Он получал скромное, но приличное жалованье и был владельцем скромного, но приличного дома в небогатом пригороде Бостона. Тайная печаль его жизни состояла в том, что он не был хозяином собственного дела. Но он был спокойным, здравомыслящим человеком без воображения, и ранняя женитьба покончила со всеми его стремлениями.
Мать Эллсворта была худенькой беспокойной женщиной, принявшей и отвергнувшей за девять лет пять вероисповеданий. Черты её лица были тонкими и позволили ей выглядеть красивой в течение нескольких лет, во время её расцвета — не раньше и не позже. Эллсворт был её маленьким божеством. Сестра Эллсворта Хелен, старше его пятью годами, была добродушной незаметной девушкой, некрасивой, но миловидной и здоровой. Проблем с ней не было. Эллсворт, напротив, от рождения был хрупкого здоровья. Мать обожала его с того момента, как доктор сказал, что он не жилец; это заставило её подняться в духовном величии, понять полную меру собственного великодушия в любви к столь мало вдохновляющему предмету. Чем голубее и безобразнее выглядел младенец Эллсворт, тем более страстной становилась её любовь. Она была почти разочарована, когда он выжил, так и не став настоящим калекой. Хелен её мало интересовала. Девочка столь явно заслуживала большей любви, что казалось справедливым отказывать ей в этом.
Мистер Тухи по причинам, которые он вряд ли мог объяснить, не был особенно нежен с сыном. Тем не менее Эллсворт был настоящим хозяином в доме по молчаливому, добровольному соглашению обоих родителей, хотя его отец не мог бы объяснить причины своего участия в этом соглашении.
Вечерами, когда семья собиралась при лампе за столом в гостиной, миссис Тухи начинала сдавленным вызывающим голосом, уже заранее раздражённо и обречённо:
— Горас, мне нужен велосипед. Велосипед для Эллсворта. У всех мальчиков его возраста есть велосипеды. Вилли Ловетту только на днях купили новую машину, Горас. Горас, я хочу велосипед для Эллсворта.
— Но не сейчас же, Мэри, — устало отвечал ей мистер Тухи. — Может быть, следующим летом… Как раз сейчас мы не можем себе позволить…
Миссис Тухи начинала спорить, голос её поднимался до крика.
— Мама, зачем это? — говорил Эллсворт, голос его звучал мягко, полно и ясно, гораздо тише, чем голоса родителей, и всё же возвышаясь над их голосами, с командными нотками и на удивление убедительно. — Столько вещей нам нужней велосипеда. Зачем обращать внимание на Вилли Ловетта? Мне совсем не нравится Вилли. Вилли дурак. Вилли может себе это позволить, потому что его папа владеет собственным бакалейным магазином. Его папа задавала. Мне не нужен велосипед.
Каждое его слово было правдой, и Эллсворт не хотел велосипеда. Но мистер Тухи странно смотрел на него и недоумевал, что же его заставляет так говорить. Он видел, как безразлично смотрит на него из-под небольших очков сын; его взгляд не был вызывающе нежен, в нём не было упрёка или хитрости, он был просто безразличен. Мистер Тухи чувствовал, что ему следовало бы быть благодарным сыну за проявленное понимание, и вместе с тем ему чертовски хотелось, чтобы тот не упоминал о частном магазине.
Эллсворт не получил велосипеда. Но он заслужил в семье вежливое внимание, уважительную озабоченность — нежную и виноватую со стороны матери, беспокойную и подозрительную со стороны отца. Мистер Тухи согласен был заняться чем угодно, лишь бы не быть втянутым в разговор с Эллсвортом, чувствуя, что это глупо, и злясь на себя за свой страх.
— Горас, я хочу новый костюм. Новый костюм для Эллсворта. Я видела такой сегодня в витрине, и я…
— Мама, у меня четыре костюма. Зачем мне ещё один? Я не хочу выглядеть дураком, как Пат Нунан, который меняет их каждый день. И всё потому, что у его папы своё кафе-мороженое. Пат, как девчонка, заботится о своей одежде. Я не хочу выглядеть девчонкой.
«Эллсворт, — думала иногда миссис Тухи, радуясь и ужасаясь, — будет святым, он совсем не заботится о материальных вещах, ну совершенно». Это было правдой. Эллсворт не беспокоился о вещах материальных.
Это был худенький и бледный мальчик с больным желудком, и мать должна была неустанно следить за его диетой, как и бороться с его частыми простудами. Его звучный голос удивлял, ведь он был такого хрупкого сложения. Он пел в хоре, где ему не было равных. В школе он был образцовым учеником, всегда знавшим урок, а его учебники были в блестящем состоянии. Он следил за своими ногтями, любил воскресную школу и предпочитал чтение гимнастическим играм, в которых у него не было ни малейшего шанса выделиться. Он был не особенно силён в математике — она ему не нравилась, но всегда среди лучших в истории. Английский язык, психология и социология были его любимыми предметами.
Он учился добросовестно и много. Он совсем не походил на Джонни Стокса, который никогда не слушал в классе и редко открывал книгу дома и всё же знал почти всё ещё до того, как это объяснит учитель. Наука давалась Джонни без труда, как, впрочем, и всё; у него были ловкие маленькие кулачки, здоровое тело, потрясающая внешность и бьющая через край жизнерадостность. Но то, что делал Джонни, было неожиданным и шокирующим; Эллсворт делал то, чего от него ожидали, но лучше, чем это когда-либо делали другие. Когда писали сочинение, Джонни мог поразить класс самым блестящим проявлением бунтарства. В сочинении на заданную тему «Школьные годы — золотой век» он дал восхитительное эссе о том, как ненавидит школу и почему. Эллсворт создал поэму в прозе о прелести школьных лет, которую напечатала местная газета.
Кроме того, Эллсворт полностью забивал Джонни, когда дело касалось имён и дат: память Эллсворта была подобна жидкому цементу, она намертво удерживала всё, что в неё попало. Джонни казался бьющим гейзером, Эллсворт — губкой.
Дети звали его Эллси Тухи. Обычно они оставляли его в покое, по возможности избегая, но не открыто — они не могли разобраться, что же он всё-таки собой представляет. Он охотно приходил на помощь, когда надо было растолковать урок; у него был острый ум, и он мог уничтожить репутацию любого, придумывая обидные прозвища; он умел рисовать на заборах ужасные карикатуры; он по всем признакам подпадал под определение «пай-девочки», но почему-то это прозвище совершенно ему не подходило; у него была слишком большая уверенность в себе и спокойное, поразительно мудрое презрение ко всем. Он ничего не боялся.
Он мог подойти к самым сильным мальчикам посреди улицы и сказать — а не прокричать — своим чётким голосом, слышным за целый квартал, сказать без всякой злобы — никто никогда не видел Эллсворта Тухи обозлённым: «У Джонни Стокса на заду заплатка», «У Джонни Стокса нет своей квартиры», «Вилли Ловетт — недоучка», «Пат Нунан — пожиратель рыб». Джонни никогда не бил его, как не били и остальные — потому что Эллсворт носил очки.
Он не мог участвовать в играх с мячом и был единственным среди мальчиков, кто хвастался этим, а не чувствовал себя ущемлённым или смущённым, как другие мальчики с хилым телом. Он считал физкультуру вульгарной и так и говорил. «Мозг, — утверждал он, — важнее мышц»; и он действительно так считал.