— Ладно же! — рявкнул Клоуки. — Хорошо! Налей-ка выпить.
— Это ужасно, — заявила Лойс Кук. Её голова устало перекатывалась из стороны в сторону. — Совершенно ужасно. Так ужасно, что даже великолепно.
— Чепуха, — сказал Гэс Уэбб. — Зачем я вообще сюда хожу?
Айк запустил рукопись в камин. Она натолкнулась на проволочный экран и упала обложкой вверх, тонкие листы помялись.
— Если Ибсен мог писать пьесы, почему же я не могу? — спросил он. — Он гений, а я бездарь, но ведь этого недостаточно для объяснения.
— В космическом смысле нет, — подтвердил Ланселот Клоуки. — И всё же ты бездарь.
— Не повторяй. Я первый сказал.
— Это великая пьеса, — произнёс чей-то голос — медленно, устало и в нос. Голос звучал в этот вечер впервые, и все повернулись к Жюлю Фауглеру. Один карикатурист нарисовал его знаменитый портрет — две соприкасающиеся окружности — маленькая и большая, большая была животом, маленькая — нижней губой. На нём был великолепно сшитый костюм, цветом напоминавший, как он говорил, merde d’oie — гусиное дерьмо. Руки его постоянно скрывали перчатки, он всегда ходил с тростью. Жюль Фауглер был знаменитым театральным критиком.
Фауглер протянул к камину трость, подцепил рукопись и подтащил по полу к своим ногам. Он не поднял рукопись, но повторил, глядя на неё:
— Это великая пьеса.
— Почему? — спросил Ланселот Клоуки.
— Потому что я так сказал, — ответил Жюль Фауглер.
— Это шутка, Жюль? — спросила Лойс Кук.
— Я никогда не шучу, — ответил Жюль Фауглер, — это вульгарно.
— Пошлите мне пару билетов на премьеру, — скривился Ланселот Клоуки.
— Восемь восемьдесят за два места, — сказал Жюль Фауглер.
— Это будет гвоздь сезона.
Жюль Фауглер повернулся и увидел, что на него смотрит Тухи. Тухи улыбнулся, его улыбка не была лёгкой и беспечной. Это был одобрительный комментарий, признак того, что Тухи считал разговор серьёзным. Фауглер посмотрел на остальных, взгляд его был презрителен, но смягчился, остановившись на Тухи.
— Отчего бы вам не войти в Совет американских писателей, Жюль? — спросил Тухи.
— Я индивидуалист, — сказал Фауглер. — Я не верю в организации. И кроме того, разве это необходимо?
— Нет, совершенно не обязательно, — ответил Тухи весело. — Не для вас, Жюль. Нет ничего, чему я могу вас научить.
— Что мне в вас нравится, Эллсворт, так это то, что вам ничего не надо объяснять.
— Чёрт возьми, зачем здесь что-то объяснять? Ведь мы шестеро одного поля ягоды.
— Пятеро, — заметил Фауглер. — Мне не нравится Гэс Уэбб.
— Почему? — спросил Гэс. Он не был оскорблён.
— Потому что он не моет уши, — ответил Фауглер, как будто его спросил кто-то другой.
— А, — протянул Гэс.
Айк встал и уставился на Фауглера, не совсем уверенный.
— Вам нравится моя пьеса, мистер Фауглер? — наконец спросил он тихим голосом.
— Я не сказал, что она мне нравится, — холодно отвечал Фауглер. — Я считаю, что она смердит. Именно поэтому она великая.
— О! — рассмеялся Айк. Казалось, он успокоился. Его взгляд прошёлся по лицам присутствующих, взгляд скрытого торжества.
— Да, — подтвердил Фауглер, — мой подход к критике тот же, что и ваш подход к творчеству. Наши побуждения одинаковы.
— Вы прекрасный парень, Жюль.
— Мистер Фауглер, с вашего разрешения.
— Вы прекрасный парень, превосходнейший мерзавец, мистер Фауглер.
Фауглер перевернул страницы рукописи концом своей трости.
— Вы слишком сильно бьёте по клавишам, Айк, — сказал он.
— Чёрт возьми, я же не стенографистка. Я творческая личность.
— Вы сможете позволить себе взять секретаршу после открытия сезона. Я считаю себя обязанным похвалить пьесу — хотя бы для того, чтобы пресечь дальнейшее издевательство над пишущей машинкой. Пишущая машинка — прекрасный инструмент, не следует над ней издеваться.
— Хорошо, Жюль, — сказал Ланселот Клоуки. — Всё это очень остроумно, вы великолепны, как и все, кто выбился, но почему всё-таки вы намерены хвалить это дерьмо?
— Потому что это, как вы выразились, дерьмо.
— Ты не логичен, Ланс, — возразил Айк. — В космическом смысле. Написать хорошую пьесу, пьесу, которую хвалят, — ерунда. Это любой может. Любой, у кого есть талант, а талант лишь продукт деятельности желёз. Но написать дерьмовую пьесу и хвалить её — что ж, попробуй сделать лучше.
— Он сделал, — подсказал Тухи.
— Это зависит от мнения, — вставил Ланселот Клоуки. Он опрокинул пустой бокал и высасывал из него остатки льда.
— Айк понимает ситуацию лучше, чем вы, Ланс, — сказал Жюль Фауглер. — В своей небольшой речи он только что доказал, что он подлинный философ, и как философ оказался лучше, чем его пьеса.
— Свою следующую пьесу я напишу об этом, — пообещал Айк.
— Айк изложил своё мнение, — продолжал Фауглер. — Теперь рассмотрим мою позицию, если желаете. Разве похвалить хорошую пьесу — заслуга для критика? Никоим образом. Критик в этом случае не более чем осыпанный похвалами мальчик на побегушках между автором и публикой. На что мне это всё? Осточертело. Я вправе предложить людям самого себя как личность. Иначе я впаду в тоску — а мне это не нравится. Но если критик способен поднять на щит совершенно никчёмную пьесу — вы видите разницу! Таким образом, я сделаю гвоздём сезона… Как называется ваша пьеса, Айк?
— «Не твоё собачье дело», — подсказал Айк.
— В каком это смысле?
— Она так называется.
— А, понимаю. Я сделаю «Не твоё собачье дело» гвоздём сезона.
Лойс Кук громко расхохоталась.
— Как много шума из ничего, — заявил Гэс Уэбб, лёжа на спине с заложенными за голову руками.
— А теперь, Ланс, если хотите, рассмотрим ваш случай, — продолжил Фауглер. — Что получает корреспондент, передающий новости о жизни планеты? Публика читает о международных событиях, а вы счастливы, если заметят вашу подпись внизу. Но ведь вы ничуть не хуже какого-нибудь генерала, адмирала или посла. Вы имеете право заставить людей задуматься о вас самих. И вы поступаете очень мудро. Вы пишете кучу всякой чепухи — да, чепухи, но эта чепуха морально оправдана. Толковая книга. Вселенские катастрофы как фон для вашей дурной натуры. Как Ланселот Клоуки наклюкался во время международной конференции. С какими красотками он спал во время вторжения. Как он схватил понос во время всеобщего голода. А почему бы и нет, Ланс? Ведь номер прошёл, не так ли? Эллсворт его протащил.
— Публике нравится читать о человеческих слабостях и пристрастиях, — сказал Ланселот Клоуки, сердито уставясь в стакан.