Камерон доверился. Они с Рорком работали как проклятые — лишь бы всё закончить вовремя, задолго до назначенного срока, прежде чем Гулд и Петтингилл представят свой проект. Петтингилл был двоюродным братом жены президента компании и крупнейшим специалистом по развалинам Помпеи. Сам же президент был страстным поклонником Юлия Цезаря и как-то раз, будучи в Риме, целых полтора часа благоговейно изучал Колизей.
Камерон и Рорк сутками не вылезали из чертёжной, встречая один холодный рассвет за другим. Камерон невольно ловил себя на мысли о счёте за электричество, но тут же заставлял себя забыть о нём. Далеко за полночь в чертёжной ещё горел свет; Камерон посылал Рорка за бутербродами. Рорк, выходя на улицу, попадал в серое утро — в бюро, в окнах, выходящих на высокую кирпичную стену, ещё царила ночь. В последний день Рорк велел Камерону отправляться домой сразу после полуночи, потому что у того немилосердно дрожали руки, а нога постоянно искала опоры в виде высокого табурета, на который Камерон медленно и очень аккуратно ставил колено. Именно на эту аккуратность было больнее всего смотреть. Рорк отвёл учителя вниз, усадил в такси, и в свете уличных фонарей Камерон увидел его лицо, измождённое, с сухими губами, увидел глаза, которые закрывались сами собой. На другое утро Камерон вошёл в чертёжную и сразу же увидел на полу опрокинутый кофейник, вокруг которого расплылась чёрная лужица. В этой лужице, ладонью вверх, лежала рука Рорка с полусогнутыми пальцами. Рорк, растянувшись на полу и запрокинув голову, крепко спал. На столе Камерон обнаружил законченный проект…
Он сидел, глядя на письмо, лежащее на столе. Самое унизительное заключалось в том, что он даже не мог думать о тех бессонных ночах, о здании, которое должно было подняться в Астории, о здании, которое теперь появится там вместо него. В голове осталась лишь мысль о неоплаченном счёте за электричество…
За эти последние два года Камерон иногда неделями не появлялся в бюро, а Рорк не находил его дома и прекрасно понимал, что происходит, но мог только ждать, уповая на благополучное возвращение Камерона. Потом Камерон даже перестал стыдиться своих мук и приходил на работу покачиваясь, никого не узнавая. Мертвецки пьяный, он выставлял своё состояние напоказ в стенах того единственного на земле места, к которому относился с уважением.
Рорк научился встречать своего домовладельца спокойным утверждением, что не сможет расплатиться с ним ещё неделю. Домовладелец боялся его и не решался настаивать. Питер Китинг каким-то образом узнал об этом, как всегда узнавал то, о чём хотел узнать. Однажды вечером он явился в выстуженную комнату Рорка и уселся, не снимая пальто. Он извлёк бумажник, вытащил оттуда пять десятидолларовых банкнот и вручил Рорку:
— Тебе нужны деньги, Говард. Я знаю, что тебе они нужны. Только не возражай. Отдашь, когда сможешь.
Рорк с удивлением посмотрел на него, взял деньги и сказал:
— Да, мне нужны деньги. Спасибо, Питер.
Тогда Китинг сказал:
— Какого чёрта ты растрачиваешь себя впустую у старика Камерона? Ради чего ты прозябаешь здесь, словно последний оборванец? Бросай это дело, Говард, и переходи к нам. Мне достаточно только сказать, и Франкон тебя с радостью возьмёт. Для начала мы положим тебе шестьдесят в неделю.
Рорк вынул из кармана деньги и вернул их Китингу.
— Говард, да ты что? Я… я не хотел тебя обидеть.
— И я тоже.
— Но, Говард, прошу тебя, оставь себе деньги.
— Спокойной ночи, Питер.
Рорк вспомнил этот случай, когда Камерон вошёл в чертёжную, держа в руках письмо из Трастовой компании. Он передал письмо Рорку, молча повернулся и ушёл к себе в кабинет. Рорк прочёл письмо и пошёл вслед за учителем. Когда они теряли очередной заказ, Рорк знал, что Камерон хочет видеть его в своём кабинете, — но не затем, чтобы поговорить о неудаче, а лишь для того, чтобы он там был, чтобы можно было поговорить о постороннем, найти хоть какое-то утешение в том, что рядом верный ученик.
На столе Камерона Рорк увидел номер нью-йоркского «Знамени».
Это была ведущая газета мощного синдиката Винанда. Рорк ожидал увидеть газету такого рода на кухне, в парикмахерской, в третьесортной гостиной какого-нибудь дома, в метро — где угодно, но только не в кабинете Камерона. Камерон увидел, что Рорк разглядывает газету, и ухмыльнулся:
— Нынче утром приобрёл, по пути сюда. Смешно, правда? Я ведь не знал, что мы сегодня… получим это письмо. И всё же они очень подходят друг другу — письмо и газета. Не знаю, что меня дёрнуло купить её. Должно быть, чувство символики. Взгляни на неё, Говард. Это любопытно.
Рорк просмотрел газету. На первой полосе была помещена фотография матери-одиночки с пухлыми глянцевыми губами, она застрелила своего любовника. Под фотографией расположились первая часть биографии этой женщины и подробный отчёт о судебном процессе. На последних страницах теснились статьи, гневно обличающие городские коммунальные службы, ежедневный гороскоп, фрагменты церковных проповедей, советы новобрачным, фотографии девушек с красивыми ножками, рекомендации тем, кто желает сохранить мужа, конкурс на лучшего ребёнка, стихотворение, провозглашающее, что вымыть посуду благороднее, чем написать симфонию, статья, в которой доказывалось, что женщина, родившая ребёнка, автоматически становится святой.
— Вот и ответ, Говард. Ответ тебе и мне. Эта газета. Она существует, и её любят. Можешь ты с этим бороться? Можешь ли ты найти слова, которые читатели такой газеты услышали бы и поняли? Им не надо было присылать нам письмо. Лучше бы прислали экземпляр винандовского «Знамени». Так было бы проще и понятнее. А знаешь ли ты, что через три года этот подонок Гейл Винанд будет управлять всем миром? То-то будет прекрасный мир! И возможно, он прав.
Камерон держал газету в вытянутой руке, будто взвешивал её на ладони.
— Дать им, чего они хотят, Говард, и позволить им обожать тебя за это, за то, что ты лижешь им пятки и… кое-что ещё. Не всё ли равно?.. Всё равно, и даже то, что мне теперь всё равно, тоже всё равно… — Он посмотрел на Рорка и добавил: — Если бы я только мог продержаться, пока не поставлю на ноги тебя, Говард…
— Не надо об этом.
— Надо… Странно, Говард, весной исполнится три года, как ты тут. А кажется, прошло гораздо больше, правда? И что, научил я тебя чему-нибудь? Я так скажу — научил очень многому и в то же время ничему не научил. Ведь, по сути дела, никто не может научить тебя, в смысле самую твою сердцевину. В глубине души ты сам всё знаешь. И то, что ты делаешь, — это только твоё, не моё, не чьё-нибудь. Я могу только научить тебя лучше доводить детали. Я могу дать тебе средства, но цель — цель принадлежит только тебе. Из тебя не выйдет послушного ученичка, воздвигающего малокровные пустячки под раннее барокко или позднего Камерона. Ты будешь… эх, дожить бы да посмотреть!
— Доживёте. Вы и сейчас это знаете.
Камерон стоял, глядя на голые стены своего кабинета, на белую стопочку счётов на письменном столе, на грязные дождевые капли, медленно стекающие по стёклам.