Кики Холкомб с удовольствием обозрела свой бальный зал.
Она взглянула на потолок, до которого не доходил свет люстр, и с удовольствием отметила, как он высок, какой он величественный и недоступный. Толпа гостей не могла уменьшить размеров зала; он возвышался над ними как громадная четырёхугольная коробка, ни с чем не соизмеримая, и именно это впустую растраченное пространство, как бы втиснутое над залом, придавало всему видимость царской роскоши; потолок можно было сравнить с крышкой ящичка для драгоценностей, излишняя величина которой подчёркивает лежащий на его плоском дне единственный небольшой бриллиант.
Гости двигались двумя меняющими направление потоками, которые рано или поздно прибивали их к двум водоворотам. В центре одного из них стоял Эллсворт Тухи, а другого — Питер Китинг.
Вечерний костюм не шёл Эллсворту Тухи: прямоугольник белой манишки удлинял его лицо, как бы унося в двухмерное пространство; бабочка на тонкой шее делала её похожей на шею ощипанного цыплёнка — бледной, голубоватой и почти готовой к тому, чтобы её одним движением свернула чья-то сильная рука. Однако в его манере носить одежду было больше достоинства, чем у кого-либо из присутствовавших мужчин. Он носил её с беспечной бесцеремонностью уродца. И сама гротескность его внешности становилась знаком его превосходства, превосходства настолько значительного, что он мог спокойно пренебречь такой мелочью, как внешность.
Он говорил молодой, меланхолического вида женщине в очках и вечернем платье с глубоким вырезом:
— Моя дорогая, вы навсегда останетесь интеллектуальной дилетанткой, если не отдадите себя служению делу, более возвышенному, чем ваша собственная персона.
Он говорил тучному джентльмену с раскрасневшимся от спора лицом:
— Но, друг мой, мне это тоже может не нравиться. Я всего лишь сказал, что таков неизбежный ход истории. И не нам с вами спорить с ходом истории.
Он говорил несчастному молодому архитектору:
— Нет, мой мальчик, если я и имею что-то против тебя, то совсем не из-за того скверного здания, которое ты спроектировал, а из-за того дурного вкуса, который ты проявил, хныкая по поводу моей критики. Надо быть осмотрительнее. А то кое-кто может сказать, что ты не умеешь ни запрячь, ни тронуться с места.
Он говорил вдове миллионера:
— Да, я думаю, это блестящая идея — помочь своим вкладом программе социальных исследований. Так вы сможете погрузиться в великий поток культурных устремлений человечества, не поступаясь ни привычным образом жизни, ни хорошим пищеварением.
Окружающие говорили:
— Не правда ли, это очень остроумно? И какая смелость!
Питер Китинг радостно улыбался. Он чувствовал, что внимание и восхищение текут к нему со всех сторон зала. Он смотрел на людей, на всех этих аккуратных, надушённых, шуршащих шёлком людей, отлакированных светом, стекавшим с них, как стекала вода в душе несколько часов назад, когда они готовились идти сюда и трепетно стоять перед человеком по имени Питер Китинг. Бывали минуты, когда он забывал о том, что он Питер Китинг, и смотрелся в зеркало, желая присоединиться к общему восхищению собой.
Когда однажды поток гостей столкнул его лицом к лицу с Эллсвортом Тухи, Китинг улыбнулся, как мальчик, выбравшийся из речки в летний день, искрящийся, полный сил и неуёмной энергии. Тухи стоял и смотрел на него; руки Тухи небрежно скользнули в карманы брюк, отчего его пиджак оттопырился поверх тощих бёдер; казалось, он слегка покачивался на своих коротких ножках; глаза его были внимательны и загадочно пытливы.
— Ну это… Эллсворт… это… разве это не чудесный вечер? — спросил Китинг, как ребёнок спрашивает мать, которая всё понимает, и как мужчина, который слегка выпил.
— Ты счастлив, Питер? Сегодня ты — настоящая сенсация. Малыш Питер перешагнул черту славы. Так это и бывает, и никто не определит точно, когда и почему… Хотя, кажется, одна особа явно тебя игнорирует.
Китинг поморщился. Его удивило, когда и как Тухи нашёл время это заметить.
— Господь с ней, — сказал Тухи, — к сожалению, исключения подтверждают правило. У меня всегда была абсурдная мысль, что только очень необычный человек сможет привлечь внимание Доминик Франкон. Тогда-то я и подумал о тебе. Так, досужая мысль. Но всё же, знаешь, мужчина, который её получит, будет обладать чем-то таким, чему ты не способен ничего противопоставить. Здесь он тебя и переплюнет.
— Никто ещё ею не обладал, — обрезал его Китинг.
— Нет, без сомнения, нет. Ещё нет. Это несколько удивительно. Полагаю, для этого надо быть совершенно необычным человеком.
— Послушайте, какого чёрта вы это говорите? Вам не нравится Доминик Франкон. Разве не так?
— Я никогда не говорил, что нравится.
Чуть позже Китинг услышал, как Тухи мрачно говорил в разгаре какого-то серьёзного обсуждения:
— Счастье? Но это же так заурядно и буржуазно. Что такое счастье? В жизни есть многое, что гораздо важнее счастья.
Китинг медленно пробирался к Доминик. Она стояла, отклонившись назад, как будто воздух был достаточно надёжной опорой для её тонких обнажённых лопаток. Её вечернее платье было цвета стекла. Ему показалось, что он видит сквозь её платье стенку напротив. Она выглядела до нереальности хрупкой, но эта хрупкость говорила о какой-то пугающей силе, которая привязывала её к жизни, — в теле, явно не созданном для жизни.
Когда он приблизился, она не сделала никакой попытки ускользнуть; она повернулась к нему, ответила, но монотонная точность её ответов остановила его, лишила сил и вынудила вскоре отойти.
Кики Холкомб встретила входивших Рорка и Хэллера у двери. Хэллер представил ей Рорка, и она заговорила, как всегда, таким тоном, который подобно несущейся ракете сметал самим своим напором всякое сопротивление:
— О, мистер Рорк, я так хотела увидеться с вами! Мы все здесь так много слышали о вас! Только должна вас сразу предупредить, что мой муж вас не одобряет — из чисто художественных соображений, — но пусть это вас не тревожит, в моём лице вы имеете союзника, и весьма преданного союзника.
— Очень любезно с вашей стороны, миссис Холкомб, — ответил Рорк, — и возможно, излишне.
— О, я обожаю ваш дом Энрайта! Не могу сказать, конечно, что он воплощает мои собственные эстетические воззрения, но культурные люди должны держать свой ум открытым для всего, включая, я полагаю, любую точку зрения в творчестве. Прежде всего мы должны широко мыслить, вы согласны?
— Не знаю, — возразил Рорк, — я никогда не умел широко мыслить.
Она была уверена, что он не намеревался дерзить ей. Ни в его голосе, ни в его манерах этого не было. Но он сразу показался ей ужасно дерзким. На нём был смокинг, и он хорошо сидел на его высокой худощавой фигуре, но каким-то образом казалось, что эта одежда не для него; его рыжие волосы в сочетании со смокингом казались нелепыми; кроме того, ей не понравилось его лицо — этому лицу больше соответствовала работа у станка или армия, ему не было места в её гостиной. Она сказала: