– Как твоя голова, Тата?
– Она на месте. И ясна как никогда.
– Как твой затылок? Я это хотела спросить. Рана больше не беспокоит?
– Как видишь, нет.
…А было ли нападение вообще?
– Откуда ты знаешь о письме?
– А ты?
– Маш сама рассказала о нем.
– А мне рассказал Сережа. Такое может быть?
– Да.
– В любом случае, теперь она реабилитирована.
Когда это Тата успела соскользнуть со своего стула? Но она уже на противоположной стороне, рядом с Маш. Облокачивается на спинку стула и едва ли не прижимает губы к уху Маш, занавешенному рыжими волосами.
Волосы успели потускнеть.
– Ты реабилитирована, эй! – Татой неожиданно овладевает истерическое веселье. – Но остальные грешки тебе вряд ли простятся.
О каких еще грешках бормочет Тата?
– Пара сомнительных сделок, после чего не слишком дееспособные продавцы недвижимости отправляются на кладбище, – это ведь уголовно наказуемо, не так ли? Маш черный риелтор, прошу любить и жаловать.
Белка не может отвести взгляда от маленькой художницы. От ее бледного лица. Такого бледного, что разница между живой и мертвыми становится призрачной.
– А это Миккель. Полное ничтожество. Вечные проблемы с женщинами, вечные проблемы с деньгами. Паразит, сидящий на шее собственной сестры. К тому же запойный игрок… А это еще одно никчемное существо, Ростик. Однажды погорел на контрабанде наркотиков и, если бы не его брат при погонах, до сих пор мотал бы срок.
Распяленные в улыбке губы Таты напоминают Белке края листа растения-хищника. Венериной мухоловки. Готовые вот-вот захлопнуться и поглотить несчастных насекомых. Клопа-солдатика, обоих богомолов, одну бабочку-огневку, стрекозу «синее коромысло»…
– А это Аля. Начинающая актриса. Ангел и шлюха по совместительству. Вот кто готов был греть постель любому уроду-продюсеру ради говенного эпизода в говенном сериале. Бывший толстяк тоже вечно сидел без денег и тоже готов был спать с кем угодно, лишь бы не считать копейки до зарплаты. Когда я говорю: «с кем угодно», это и означает – с кем угодно. Вне зависимости от пола и возраста. И наконец, Шило. Старший лейтенант, который едва не вылетел из ментовки за превышение пределов необходимой самообороны. Я уже молчу о мутной истории с Таиландом. Та девушка, с которой он уехал отдыхать, так и не нашлась.
Венерина мухоловка всплывает то возле одного мертвеца, то возле другого. Плавники кита по имени Моби Дик весело посверкивают в океане человеческих пороков и гнусностей.
– Хочешь сказать, что Шило – убийца?
– Номер три, номер три, – нараспев произносит Тата. – А первых двух ты уже знаешь.
Илья и Лёка. Лёка и Илья.
– Почему я должна верить тебе?
– Ты можешь не верить мне. Но Сереже бы поверила? Когда я говорю: «он присматривал за всеми», это и означает – присматривал за всеми. У него на каждого было собрано досье. С его деньгами это было несложно. Больше всего он боялся, что повторит судьбу отца. Или кто-нибудь из нас повторит. Не буквально. В каких-нибудь мерзких мелочах. Дурная кровь остается дурной, даже если слегка разжижена. А отголоски грома пугают еще сильнее, чем гром.
– И он выбрал тебя, чтобы все рассказать? Почему – тебя?
– Потому что я – белая и пушистая, – лязгает челюстями венерина мухоловка. – Хочешь взглянуть на досье?
– Хочу взглянуть на Сережу.
Тот, кто поселился в Белкиной голове, наконец-то связал концы с концами. Дождь на улице не прекращался ни на секунду, но на Татиной одежде нет ни капли. Даже если бы она пришла сюда в резиновых сапогах и дождевике, несколько капель обязательно попало бы на одежду, на джинсы. Несколько комьев грязи уж обязательно. Ничего похожего нет и в помине. И волосы у Таты сухие. Не мокрые, не слегка влажные – сухие. И пистолет этот не мог принадлежать Шилу, он всего лишь мент, а не наемный убийца, история с глушителем не из этой оперы. Здесь наверняка есть масса камер, которые Белка не успела заметить. А Тата прекрасно знает об их существовании, потому что занималась отделкой дома. И она знает, где аппаратная. Возможно, она была там и слышала их разговор в бильярдной – о письме. И пистолет.
Пистолет с глушителем не дает Белке покоя.
И еще телефонная связь, которая появилась ровно на один звонок, а потом исчезла. И еще плавники кита по имени Моби Дик. И венерина мухоловка.
Белка совсем не знает Тату. Совсем.
– Это ведь ты… Ты их убила.
– Не всех. Но большинство. Они были негодяями. Ничтожными, жалкими людишками. Порочными по своей сути. Мир станет только чище, поверь. А уговорить их было нетрудно. Всего-то и надо было, что посулить чуть больше денег, чем им положено. Исходя из завещания. Ты ведь помнишь основное условие. Наследство получают те, кто останется. Значит, нужно убрать кое-кого, чтобы его доля досталась остальным.
– Убрать?
– Попросить… с вещами на выход.
Белкин взгляд скользит по мертвым кузенам и кузинам: там, куда они сейчас направляются, вещи не нужны.
– И кого же ты… уговорила?
– Кого хотела.
Тата может говорить все, что угодно, она может даже признаться в том, что любой из мертвецов, сидящих за столом, был задействован на каком-то из этапов ее дьявольского плана. Вот только никто уже не сможет подтвердить этого, никто не сможет опровергнуть.
Короткий смешок неожиданно разрезает тишину гостиной. Белка в упор смотрит на Тату: губы художницы плотно сжаты, так что изнеженное жеманное хи-хи-хи ни за что бы сквозь них не прорвалось. Смешок явно женский, уж не сама ли Белка сошла с ума – и теперь хихикает и никак не может остановиться?
Истерическое веселье только началось: хи-хи-хи дробится, подпрыгивает, отскакивает от стен и возвращается многократно усиленным. Еще секунда, и источник смеха определится. А когда он определяется, Белке и впрямь кажется, что она свихнулась.
Аля.
Самая первая из жертв, во всяком случае – первая из увиденных Белкой. Она и не думала умирать, просто подыграла всем остальным – действительно мертвым. Или – не мертвым? Или все они живы, все до единого? – и развороченным затылком Шила можно пренебречь, объявить рану несуществующей.
Аля раскачивается на стуле и смеется, смеется, смеется. Она слишком долго сидела неподвижно и теперь пытается наверстать упущенное: вертит головой, щелкает костяшками пальцев, вытягивает шею.
– Ты проиграла! – раздается еще один голос. На этот раз мужской.
Никита.
Белка слишком вымотана всеми предшествующими событиями, чтобы бурно реагировать на воскрешение из мертвых. Она лишь переводит взгляд с бывшего толстяка Гульки на Алю и обратно, пытаясь сообразить, о чем они говорят.