– Здесь.
– Понятия не имею, откуда он взялся. Впервые его вижу.
Белка обрадовалась и расстроилась одновременно: ну, конечно, такая ужасная, плохо пахнущая вещь не может принадлежать Сереже, а она поступила, как дура, облачившись в подобную гадость. Руки до сих пор горят от шерстяных прикосновений, – и это плохо. Но Сережа здесь, с ней, – и это хорошо. Это – самое лучшее, что может быть.
– Наверное, Лёка оставил, – осторожно сказал Сережа. – У Лёки в мастерской полно старых шмоток.
– Он плохо пахнет, – пожаловалась Белка.
– Еще бы! Может, он сто лет здесь валяется. Или двести. Вот и отсырел. Ну да черт с ним, со свитером.
– Ага.
– Ты грустная. И глаза красные. Что-то случилось?
Что-то случилось. Разве произошедшее с Лазарем не в счет? Разве это не повод для грусти? – странный-странный Сережа! И глаза у него странные, совсем не такие, какими она увидела их впервые. Скала, по которой струился водопад, растрескалась и обледенела, плющ пожух, а маленькие ящерицы, маленькие птички и маленькие лемуры покинули насиженное место, – и Белка их понимает. Эти нежные существа не в состоянии переносить холод. Ведь глаза у Сережи холодные, подернутые инеем. И это резко контрастирует с его участливым голосом.
Белка так испугалась, что даже не нашлась, что ответить. Конечно, она могла пожаловаться на Маш, но это означало бы косвенно обвинить в своих неприятностях Сережу. Не расскажи он обо всем, что случилось на пляже, Парвати – не было бы и ширмы, за которой так неудачно спряталась Белка. И всей последующей сцены, и кухни, и теннисной туфли.
Нет-нет! Сережа ни в чем не виноват!
– Все будет в порядке, ты слышишь, Бельч? Ты веришь мне?
Она шмыгнула носом и кивнула головой – «да, я верю». И в ту же секунду Сережа крепко обнял ее и прижал к себе. И снова забил водопад в оттаявшей скале, а увядший было плющ выбросил сразу с десяток молодых сочных побегов. И вернулись на свои места маленькие птички и маленькие ящерицы – все-все-все. Но прежде чем спрятаться в прохладных струях, малыши на секунду коснулись хвостами и крыльями Белкиного живота, и от этого невесомого касания она затрепетала. Вскоре к ящерицам и птичкам присоединились крошки-лемуры – те еще шутники, те еще непоседы. Им не терпелось поиграть, хоть во что-нибудь: хоть в футбол, хоть в лапту, хоть в йо-йо… Но внутри у Белки не поместятся ни футбольный мяч, ни бита для лапты, разве что два маленьких диска на резинке. Это и есть йо-йо. Но сейчас, когда Сережа обнимает ее, а лемуры начали свою игру, йо-йо – ее собственное сердце, ничто иное. Оно мечется в теле, подпрыгивает, падает, снова взмывает ввысь, никогда раньше Белка не испытывала таких приятных, таких острых и сладких головокружительных ощущений.
– Я люблю тебя, Сережа! – уткнувшись губами ему в футболку, говорит она.
– Я тоже люблю тебя, малыш.
Э-э, нет.
Она – не малыш. Малыши – это птички, и ящерицы, и беззаботные лемуры. Любовь, которую можно испытывать к малышам, отдает снисходительностью. А снисходительность Белке не нужна, в гробу она видела снисходительность.
– Ты не понял, Сережа. Я люблю тебя.
Сережа мягко отстраняет Белку и заглядывает ей в глаза. Какое счастье, что все снова оказались на своих местах – и скала, и зеленый плющ, и веселый болтун-водопад, и птички, и ящерицы. Лемуры тоже присоединились к ним, но тогда… Кто играет с ее сердцем, ни с того ни с сего превратившимся в йо-йо?
Никто.
Оно мечется по телу само по себе, и никакой резинке, никакой веревке его не удержать.
– Я люблю тебя, – шепотом повторяет Белка.
Шепотом, потому что боится разомкнуть губы – вдруг сердце вылетит изо рта, и что тогда прикажете делать? Как прикажете жить?
– Мы обязательно поговорим об этом, – беззвучно смеется Сережа. – Но позже.
– Когда ты приедешь ко мне в Ленинград?
– Когда ты немного подрастешь.
– Немного – это сколько?
– Ну… Не знаю. Лет пять. А лучше – десять, для верности.
Белка в растерянности оглядывается по сторонам, как будто хочет разглядеть точку отсчета злосчастных пяти лет. Если двигаться вниз – обязательно упрешься в цветущий красный саксаул и грузовичок Байрамгельды. И в самого Байрамгельды, который пять лет назад и не думал умирать, а потом – в одночасье – взял и умер. А если устремиться вверх… Вверху Белку будут поджидать теннисные туфли, ведь через пять лет ей будет столько, сколько сейчас Маш.
Совсем несложная арифметика.
Но и ободряющая одновременно: когда Белке будет столько, сколько Маш сейчас, никто не посмеет ее обидеть. Она вырастет, так сильно вырастет, что голова ее упрется в облака, и Маш с такой высоты покажется ей муравьишкой, или – того хуже – апистулой, самым маленьким на свете пауком. Он и до миллиметра не дотягивает. И теннисные туфли ему ни к чему. Лишившуюся своего оружия апистулу-Маш можно смело засчитать в актив пяти годам. Поставить жирный плюс.
Минус: пять лет – это очень много. А десять – и вовсе нереальная цифра, это почти что бесконечность, почти что «никогда», Сережа просто решил отделаться от Белкиной любви таким вот способом. Нырнуть в волны времени и вынырнуть, отфыркиваясь, где-то там, в облаках, куда не добралась еще Белкина голова. Вот и сейчас он отфыркивается, смешно морщит нос и улыбается.
Улыбается!
И в этой улыбке нет ни капли снисходительности, одна лишь нежность.
– По рукам? – спрашивает Сережа и протягивает открытую ладонь.
Белке так хочется ухватиться за эту ладонь, что она согласна на все, что угодно, даже на невообразимые пять лет.
– По рукам!
– Вот и отлично.
Рука у Сережи горячая и жесткая, хотя ее жесткость не идет ни в какое сравнение с тяжелыми рукавами свитера… куда, кстати, он подевался? Исчез так же, как и возник, но теперь Белку не волнует дурацкий свитер. Теперь, когда Сережа держит ее ладони в своих и даже не думает отпускать.
…Воспоминание об этом прикосновении так реально, что Белкины пальцы немеют. Десятилетие – вечность, когда тебе одиннадцать, следовательно, за ее плечами целых две вечности. Промелькнувшие почти незаметно. И если при встрече Сережа спросит: «Как ты жила, Белка?» – она ответит:
«Быстро».
То есть сначала – не очень, а потом – все быстрее и быстрее, как будто несешься с горы, не в силах остановиться. Этот безумный бег может быть прерван лишь препятствием, и Белка хорошо знает, что это за препятствие – Сережа.
Сережина нежность, память о которой все еще живет в ее сердце.
Белка без ума от дорогих мужских парфюмов – еще со времен мучительного стамбульского романа с Эмином. Впрочем, не таким уж он был мучительным, скорее немного приторным, как и сама Эминова любовь. Рахат-лукум – вот чем она была. Рахат-лукум, нуга, пахлава с орехами – все восточные сладости разом. Они липнут к зубам, и избавиться от них не так-то просто. Как и от мысли о том, что все в Эмине преувеличенно: он нежен, как девушка, склонен к мелодраматическим эффектам, как женщина средних лет, и сентиментален, как старуха кошатница. Должно быть, он и сам тяготился своей женственной мягкостью, оттого и предпочитал одеколоны с терпким, горьковатым, очень мужским запахом.