— Сегодня я каталась на каяках, — возражает она.
— Но тебе стало плохо. У тебя эта боязнь? Боязнь открытого пространства? Агорафобия?
— Я неважно себя чувствую, Кади, — говорит Миррен в свою защиту. — Мне постоянно холодно, не могу перестать дрожать. Горло болит. Если бы ты себя так чувствовала, то тоже не выходила бы.
Я чувствую себя еще хуже, но решаю не упоминать свои мигрени.
— Тогда нужно сказать Бесс. Отвезти тебя к врачу.
Миррен качает головой.
— Это просто дурацкая простуда. Я веду себя как маленькая. Принесешь мне имбирный эль?
Я устала спорить. Приношу ей имбирный эль, и мы включаем телевизор.
Утром на газоне Уиндемира я обнаруживаю качели из шины на веревке. Такие же, как висели на огромной старой магнолии перед Клермонтом.
Само совершенство.
Точь-в-точь как те, на которых кружила меня бабуля Типпер.
И папа.
Дедушка.
Мама.
Как те, на которых мы с Гатом целовались посреди ночи.
Теперь я помню, как летом-номер-пятнадцать Джонни, Миррен, Гат и я влезли на них все вместе. Но были слишком большими, чтобы всем поместиться. Мы толкались и постоянно пересаживались. Смеялись и жаловались. Обвиняли друг друга — мол, у тебя слишком большая задница. Или: от тебя плохо пахнет — и снова менялись местами.
Наконец мы устроились. Но не смогли кружиться. Мы так сильно прижались к шине, что не могли двигаться. Кричали и кричали, чтобы кто-нибудь нас раскачал. Мимо шли близняшки, но отказались помочь. Наконец, из Клермонта вышли Тафт с Уиллом и выполнили нашу просьбу. Не переставая ворчать, они толкнули нас по кругу. У нас был такой перевес, что стоило им отпустить, как мы закружились быстрее и быстрее, смеясь так сильно, что почувствовали головокружение и тошноту.
Все четверо Лжецов. Теперь я вспомнила.
Новые качели выглядят прочными. Все узлы завязаны крепко.
Внутри шины лежит конверт.
Почерк Гата: «Для Кади».
Я вскрываю его.
Оттуда высыпается с десяток сухих роз.
Давным-давно жил-был король, у которого было три прекрасных дочери. Он дарил им все, что только они желали, и, когда пришло время, их свадьбы отмечались с великим торжеством. Когда младшая дочка родила девочку, король и королева были вне себя от счастья. Вскоре средняя дочка родила свою девочку, и празднование повторилось.
Наконец, старшая дочь родила близнецов — но, увы, не таких, как все надеялись. Один близнец был мальчиком, крепким малышом, второй был всего лишь мышонком.
Празднований не было. Объявлений о рождении сыновей тоже не последовало.
Старшая дочка сгорала со стыда. Один из ее сыновей был животным! Он никогда не прославится, поцелованный солнцем и благословленный, как ожидали от всех членов королевской семьи.
Дети росли, как и мышонок. Он был умным и всегда чистил усики. Малыш был умнее и любопытнее, чем его брат и кузины.
И все же король и королева питали к нему отвращение. Как только появилась возможность, мать взяла мышонка за руку, дала ему небольшой мешок с черникой и орехами и отправила путешествовать по миру.
Мышонок послушался, поскольку достаточно насмотрелся на придворную жизнь, чтобы понимать — задержись он дома, то навсегда останется позорной тайной, причиной унижения своей матери и всех, кто его знал.
Он даже не оглянулся на дворец, который так долго служил ему кровом.
Там ему бы никогда даже имени не дали.
Теперь он был волен идти вперед и сделать себе имя в необъятном мире.
И может быть, всего лишь может быть…
однажды он вернется…
и сожжет этот
гребаный
дворец
дотла.
Смотрите!
Пожар!
Там, в южной части Бичвуда. Где посреди широкой лужайки растет магнолия.
Дом горит. Пламя рвется ввысь, освещая небо.
Помощи искать неоткуда.
Видно, как вдалеке пожарные из Винъярда плывут через залив на освещенной лодке.
А еще дальше пожарная лодка из Вудс-Хоула спешит к пожару, который устроили мы.
Гат, Джонни, Миррен и я.
Мы устроили пожар, который пожирает дом.
Горит дворец короля, у которого было три прекрасных дочери.
Мы подожгли его.
Я, Джонни, Гат и Миррен.
Теперь я вспомнила; с такой скоростью, что воспоминания буквально поражают меня, и я падаю. Я погружаюсь вниз, на каменное дно, и вижу основание острова Бичвуд; руки и ноги немеют, пальцам холодно. Мимо проносятся водоросли, пока я опускаюсь все ниже и ниже.
А затем я снова выныриваю на поверхность, вдыхаю морской воздух.
Клермонт горит.
* * *
Я лежу в кровати в Уиндемире, уже светает.
Сегодня первый день моей последней недели на острове. Я плетусь к окну, завернувшись в одеяло.
Вон стоит Новый Клермонт. Такой современный, с японским садиком.
Теперь я вижу, что он представляет собой на самом деле. Этот дом построен на пепле. Пепле жизни, которую дедушка разделил с бабушкой, пепле магнолии, на которой висели качели, пепле старого викторианского дома с крыльцом и гамаком. Новый дом построен на могиле всех трофеев и символов семьи: на «Нью-Йоркере», на чучелах животных, на вышитых подушках и семейных портретах.
Мы все сожгли.
В ночь, когда дедушка и все остальные взяли лодки и поплыли по заливу, когда у прислуги был выходной, а Лжецы остались одни на острове.
Мы вчетвером сделали то, чего боялись.
Мы сожгли не дом, а символ.
Мы сожгли символ дотла.
Дверь в Каддлдаун заперта. Я стучу, пока не появляется Джонни, в той же одежде, в которой был прошлым вечером.
— Я делаю пафосный чай, — говорит он.
— Ты и спал в этой одежде?
— Да.
— Мы устроили пожар, — говорю я, все еще стоя в проходе.
Они больше не будут мне лгать. Ходить в разные места, принимать решения без меня.