Знакомые вскоре действительно начали падать. Кто падал с воплем, кто со смехом, иные молча. Директор Кун во время падения читал книгу и делал пометки на полях. Некоторые внизу брали такси, другие спешили к троллейбусу, третьих уносили на носилках. Галеотти, тот падал трижды: сначала на какой-то балкон, где его угостили чаем, с балкона дальше в полицейский участок, где он был подвергнут обыску, и только после – в объятия Бургнича. Вскоре канатная дорога очистилась окончательно.
Алиса и Тоб, раскрутившись в обратную сторону, загасили пламя, осмотрелись и весело рассмеялись, довольные своей хитростью. Теперь их бадья свободно и одиноко и даже с некоторой торжественностью плыла под розовеющим небом. К скрипу ржавых блоков, к рывкам, толчкам и заунывным сигналам тревоги они привыкли. Собственно говоря, эти звуки и рывки, толчки сопровождали их и раньше, всю жизнь, как сопровождают они всех живущих.
– За все надо платить, милый Тоб, – с очаровательной рассудительностью сказала Алиса, – и, поверьте мне, эти неприятные звуки и толчки, все эти мелкие неудобства нашей нынешней жизни очень малая плата за красоту, простор…
– …свободу! – подхватил он. – Поистине, дорогая Алиса, мы должны быть благодарны судьбе за неожиданную милость. Может быть, для нее это просто шутка, но я лично очень серьезно отношусь и к бадье с остатками марганца, и к качающимся мачтам опоры, и к этому размочаленному тросу, и к вою сирены, так похожему на саксофон Джона Колтрейна, и к этим городам, морям, озерам, странам, индустриальным районам и полям сражений, горным массивам и льдам, ко всему тому, что проносится каждую минуту над нами.
– Значит, не жалеете, милый Тоб?! – с задорным смехом воскликнула Алиса. – А ну-ка раздевайтесь, раздевайтесь – начинаем постирушки!
Раздевшись, он для приличия расчесал шерсть на несколько проборов, облокотился о край бадьи и вроде бы погрузился в размышления. На самом деле он просто наслаждался с трубочкой в зубах и восхищался тому, как мудро все устроено на свете. Вот Алиса стирает платье в их бадье и одновременно таким образом стирает и его, Тоба, и себя самое. Плещется горячая вода, взбухают мыльные пузыри, чавкает белье – красота!
Потом он, тряхнув стариной, варил в бадье суп, и наслаждалась теперь уже спящая на самом донышке Алиса. Еще в далеком снежно-солнечном детстве, еще до беспокойного отрочества ей снилось иногда, что она живет в теплом вкусном и добром супе, в каком-нибудь бульоне с фрикадельками, ест его понемногу, сколько хочет, спит и играет в нем…
Однажды они пролетели над Дуалтом. Привлеченные ужаснейшим скрипом цветущие граждане и гости курорта задирали головы и тыкали пальцами в небо, каждый в собственную тучку, звездочку или проем голубизны. В «Ямке» заканчивалась схватка. Сопротивлялся уже только один Сич. Забаррикадировавшись в баре, он бросал бутылки и консервы в наступающие ряды полиции. Вскоре Дуалт исчез за крутым боком Земли.
«Подумайте сами, дорогая Алиса, – думал Тоб. – Что я потерял там внизу, в плотных слоях атмосферы? Зубную боль? горшок лажи, что выливают сослуживцы ежедневно тебе на голову? Может, я соскучился по проволоке с кольцом? гамбургеры, которые пожираешь, прыгая на одной ноге, словно хочешь по-маленькому? ежедневные тошнотные пьянки, дорогая Алиса? друзей, лица которых совсем уже расплылись за бутылками? баб, которые думают только о бриллиантах? бриллианты? баб, которые в самый подходящий момент заводят интеллектуальную брехню? интеллектуальную брехню? Всю псарню, что ли? Синклит бульдогов? Подумайте сами, дорогая Алиса…»
«Ясное дело, милый Тоб, – думала Алиса. – Думаете, в наших кустарниках лучше? Каждый норовит вырыть нору поглубже и с видом на пейзаж и обязательно в иностранной манере и затащить туда побольше жратвы, виски, шампанского, затащить тебя туда и употребить, а потом слюнявить по телефону, а потом снова чего-нибудь тащить – гамак, футбол, парфюмерию, соседку, ягод, коры, черт знает для чего, птичку там или вашего брата, милый Тоб, заговорить зубы и употребить, употребить, употребить… Думаете легко, милый Тоб?»
Иногда им казалось, что среди встречных туч, сквозь радугу или пыльные хвосты комет они видят проплывающую мимо бадью с двумя беглецами из Страны Дураков, огненно-рыжей лисой со следами изящества на некогда шикарных джинсах и весьма подержанным псом в обрывках голубой пары, но они понимали, что это всего лишь мираж. Они были счастливы и мечтали о…<нрзб>
1970
Ялта
Б. Окуджаве
Муза, скажи нам о том
многоопытном муже, который…
Гомер. Одиссея.
Пока он пел, оно кружилось в португальском танце, сверкающее, сизоносое, с платиновыми зубами, всё в фирме. Оно – в индийском головном уборе, в джинсах «Леви Страус» и куртке «Ли» выкаблучивало, заливисто свистя и прищёлкивая, словно говоря блестящими дерьмоступами «Каратега» и шумным своим стеклярусным хвостом, заветную фразу: «Фирму ложать – себя не уважать». Эдик пел с восторгом:
Однажды отварили макароны.
Артельщик к ним подливку сообразил,
Кричали галки и вороны,
Вечер был совсем зелёный,
Ели мы, пока хватало сил.
В другой раз залепили кашу с маслом,
Артельщик к ней биточки сообразил,
Меняли румбы мы и галсы,
Ветер в хавальник бросался,
Ели мы, пока хватало сил.
А в третий раз заделали мы клёцки.
Артельщик ложки к ним сообразил.
День был прямо идиотский,
А мороз какой-то скотский.
Ели мы, пока хватало сил.
Даже странно…
Гитара взяла последний жалкий аккорд, и наступила тишина. Молодёжь, собравшаяся на конкурс самодеятельной песни в кафе «Романтики», с недоумением созерцала новоявленного менестреля Эдика Евсеева. Что же это за песня такая странная – макароны, клёцки, каша с маслом? Где костёр, нехоженые тропы, где попутный ветерок?
Эдик отбросил со лба длинные прямые пряди и одарил аудиторию широкой, намеренно – малость – придурковатой улыбкой, так свойственной определённому сорту юных мужчин.
– Нравится? – спросил он зал. – Это я в Новороссийске сочинил на паровой шаланде «Лада». Вижу, что нравится…
Один лишь человек смотрел на Эдика с восторгом – Толя Маков, верный его спутник и зеркальная копия.
– Эдька, спой-ка им про белый чемодан, – попросил он с места.
Эдик сразу же взялся за струны, но был остановлен председателем клуба «Романтики» подрывником Валентином Холодным.
– Можешь, Евсеев, спеть что-нибудь поближе к нашей жизни? – спросил человек опасной профессии.
Эдик и председателя персонально одарил редкозубой улыбкой.
– Тогда как раз «Белый чемодан» пойдёт. Фирменная песенка! Карузо!