Вот передо мной книга, написанная Дж. Д. Сэлинджером, таинственным человеком из Соединенных Штатов, и переведенная Ритой Яковлевной Райт-Ковалевой, моей соседкой по дому на Второй Аэропортовской. Талант выдающегося писателя и талант переводчика, людей столь далеких друг от друга, соединились в небольшой книжке для новой, русской уже, жизни.

Повести и рассказы, вошедшие в эту книжку, в последние годы появлялись на страницах нашей периодики и вызывали чрезвычайно живой, чуть ли не трепетный интерес читателей. Дело тут, кажется, состоит в появлении перед нами нового американца, героя этих произведений – американца Дж. Д. Сэлинджера.

Народы, отдаленные друг от друга, да, впрочем, часто и неотдаленные, живут во власти привычных шаблонных представлений друг о друге. Этой осенью в Югославии один молодой писатель спросил меня за чашкой кофе:

– В России кофе нет?

Я с изумлением взглянул на него, но потом сработало: ага, понятно, Россия – самовар, стало быть – чай, кофе нет. Дальнейшая беседа с этим образованным человеком вполне убедила в правильности предположения.

Пример анекдотичен, но все-таки, сознайтесь, при слове «американец» сразу мелькает где-то на периферии сознания нечто такое ковбойско-гангстерско-спортивное.

Отбросим банальности, я имею в виду здесь совсем другое, а именно тот образ американца, который предстает перед нашим интеллигентным читателем, предположим, даже знатоком американской литературы XX века, поклонником знаменитой Большой Пятерки, образ героя этой литературы, образ американского писателя – Эрнеста Хемингуэя, этот привычный образ.

Хемингуэй – человек-миф, легендарный «Хем», «Папа», каждый шаг которого интриговал газетчиков и читающую публику и становился известен всему миру.

О Дж. Д. Сэлинджере мы знаем лишь то, что он «живет в Уэстпорте и имеет собаку».

Френсис Макомбер самоутверждается выстрелами в буйволов, Симор Гласс – выстрелом в собственный висок.

Не будем говорить о последнем выстреле Хемингуэя, но все-таки, если верить последней легенде, это тоже был выстрел по буйволам.

Лейтенант Генри, Джейкоб Барнс, писатель Гарри, Роберт Джордан, эти символы личности Хемингуэя, объединились в образ современного Чайльд-Гарольда, и это был образ Мужчины. Не признавать поражения, защищаться, достоинство, достоинство и еще раз мужское достоинство. Преданная женщина, карабин, виски, охота, спокойная ирония, достоинство… Господи, если бы можно было так жить!

Холден Колфилд, Бадди и Симор Глассы, туманный Холт из воспоминаний Элоизы. Эти символы (возможные) личности Сэлинджера (не представляю себе иного) объединились в новый образ с глазами, полными иудейской тоски, и это есть образ Мальчика. Здесь как раз – незащищенность, почти полная безоружность, тоска, страх.

Похабщина, вызывавшая у героев Хемингуэя гнев или спокойное презрение, у Сэлинджера вызывает почти мистический ужас.

Роберт Джордан видел свою цель во взрыве моста, Холден Колфилд – ловец во ржи. Представим себе сильную фигуру Джордана на совершенно реальной испанской горе перед реально надвигающимися фашистами и нелепую фигуру Холдена, мечущуюся в некоей ржи, спасающую неких ребятишек от падения в некую пропасть.

Прошу вас вспомнить фильмы Феллини, точнее – их финалы: смазливые лица веселых подростков, кружащих на мотороллере вокруг Джульетты Мазины, их аккордеон; крохотный лицеист в белой пелеринке, замыкающий со своей печальной ласковой трубой шутовской парад человечества; две маленькие девочки (опять же в белом), уморительно отплясывающие наивный чарльстон и этим разрывающие лесбийско-педерастический бред.

Завершим параллель упоминанием о воображаемом Джимми Джиммирино из рассказа «Лапа-растяпа» и осмелимся добавить, что параллель знаменательна. Знаменательна именно в наше время, когда фашизм не носит нарукавных повязок со свастикой и не называет себя фашизмом, когда он порой приобретает почти иррациональные черты.

Спасение детей, говорит Сэлинджер. Спасение в детях, говорит Феллини. Спасение во спасении, говорит Сэлинджер.

Раз уж так вышло, раз возникло невольное сравнение Хемингуэя и Сэлинджера, следует сказать, что последний не очень-то преклоняется перед первым. Холден Колфилд называет лейтенанта Генри ломакой! Вот тебе на – наш герой, наш лейтенант Генри – ломака!

Категоричность Холдена несколько коробит нас, старых друзей лейтенанта Генри, но, немного подумав, мы понимаем, что нелепо было бы защищать лейтенанта от мальчика, так же как и Мальчика не ставить ни в грош по сравнению с Мужчиной; разное время и разные войны.

Пожалуй, мы можем понять задиристость шестнадцатилетнего писателя Холдена Колфилда (а он, разумеется, писатель – чего стоят его рассуждения об «отклонениях от темы») и категоричность его суждения, ибо он является новым типом американского писателя, «живущим в Уэстпорте и имеющим собаку». Мы можем даже предположить, что обязанность каждого писателя выносить свои вещи на суд публики является для этого писателя печальной обязанностью.

«Если бы я был пианистом, я бы заперся в кладовке и там играл», – думает он, глядя на игру знаменитого Эрни и на шумный восторг публики.

И тут уже наш писатель-Мальчик, отбрасывая всякую маскировку, становится в боевую позицию перед писателем-Мужчиной и храбро заявляет:

– Признак незрелости человека – то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости – то, что он хочет смиренно жить ради правого дела.

Эти слова принадлежат не Холдену, а мистеру Антолини, но они также принадлежат Дж. Д. Сэлинджеру, вот в чем дело.

Не будем искать правую сторону в этой, может быть, даже странной полемике, скажем лишь под занавес, что неверно было бы представлять Сэлинджера мудрецом, унесшим «зажженные светы в катакомбы, пустыни пещеры», удалившимся от мира.

Общеизвестно, что писатель в своей работе может исходить только из предпосылки огромности человеческого общества и космичности его страстей. Мысль о ничтожности человека уничтожает писателя, хотя размер его личной трагедии увеличивается в бесконечность.

Сэлинджер с фонарем совершает путешествие по космосу американской жизни. Он – настоящий американский писатель нашего времени, непривычный американец.