Такое одиночество парить!
Завидую тебе, орел двуглавый —
Ты можешь сам с собой поговорить…» [313]
Андрей Вознесенский
В годы ранней юности я был одержим желанием не отличаться от всех. Хотелось быть простым бравым пареньком без проблем, говорить на общем молодежном жаргоне, заниматься спортом, пить пиво и т. д. Ощущать себя не совсем таким, как все, было неприятно. Я научился тщательно увиливать от разговоров об арестованных родителях, не открывать своих литературных вкусов, вообще скрывать присутствие таковых.
Так продолжалось до определенного возраста, пока я не осознал, что все мои потуги тщетны, что я не смогу быть таким, как все, с моими родителями – «врагами народа», с моим полуеврейством и наконец с тем фактом, что я поэт.
Годам к двадцати я окончательно осознал себя парией в советском обществе. Еще чуть позже до меня дошло, что быть парией в этом обществе совсем не зазорно. Так шаг за шагом я приближался к самосознанию отщепенца и бунтаря, а потом вдруг с изумлением увидел, что в обществе уже образовался стереотип отщепенцев и бунтарей.
Такова особенность современного общества – почти немедленно оно рождает стереотип из оригинальности, моду из отчужденности, касту из разрозненных анархистов, и Россия оказалась не застрахованной от этого, едва ослаб большевистский террор.
Собственно говоря, все это началось еще в первой половине XIX века, когда вместе с героями Пушкина и Лермонтова в Россию проник байронический тип. Что было первичным в этом явлении, курица или яйцо, литература или жизнь? Где вообще-то сам лорд Байрон черпал свое вдохновение? Так или иначе, явившись как пример крайнего индивидуализма, байронический тип в России настолько размножился, что в конце концов привел гвардию к восстанию против императора в декабре 1825 года.
Поражение восстания и повешение пяти вожаков отнюдь не уничтожили этот модный тип, а только лишь прибавили модной бледности к его молодому лицу, утвердив в обществе клан так называемых «лишних людей». О русских нередко говорят, что они являются имитаторами Запада. Может быть, это так, но в имитаторстве они часто заходят дальше предмета подражания. Раскольников мечтал подражать Наполеону, но в конце концов образовал ЧеКу.
В эстетике дела обстоят не менее кардинальным образом. Взять, к примеру, футуристов. Одолжив имя у отдаленного итальянского течения, русские артисты начала XX века развили мощный авангардный Ренессанс, из среды которого вышли, по крайней мере, три великих поэта, Хлебников, Маяковский, Пастернак, по крайней мере, три великих художника, Кандинский, Малевич, Шагал, а также, по крайней мере, Игорь Стравинский и Игорь Сикорский. Как известно, начальным стимулом этого движения была пресловутая «пощечина общественному вкусу». Горсточка юношей, родивших этот стимул, считала себя антиэстетами. На самом деле они, конечно, были суперэстетами и такими же крайними индивидуалистами, каким был Дон Кихот. Трагедия этих людей состояла в том, что, доведя свой индивидуализм до крайности, они стали сползать к коллективизму. Склонные к выпуску манифестов, они подспудно и коллективизм считали одной из летучих прокламаций. Прокламация, однако, оказалась весом в свинцовую тонну. Ответная пощечина общественного вкуса стерла футуристов с лица России.
Сорок лет спустя нечто похожее зародилось на Западном побережье США. Это движение было названо словом с русско-еврейским суффиксом «ик» – «битники». Аллен Гинзбург чем-то напоминал братьев Бурлюк, хотя никогда, кажется, не носил монокль и не разрисовывал щеки фигурами кошек и птиц. Тексты битников, конечно, не столь богаты, как тексты футуристов, однако изначальный их стимул содержал все тот же посыл: пощечина общественному вкусу.
Иными словами, это было движение индивидуалистов, если так можно сказать о каком бы то ни было движении. Революции в искусстве им осуществить не удалось – если вообще у них когда-нибудь была такая цель, – однако они существенно расшатали устои общества. Любопытна форма ответной плюхи, которой общество ответило на этот бунт индивидуализма. В отличие от России в дело вступила не идеология, а коммерция, битник не был гневно отвергнут и запрещен, а напротив, продвинут, размножен и превращен в стимул торговли.
Вот, например, феномен «голубых джинсов». Поэты, бросая вызов традициям «Лиги Плюща» [314] , стали носить одежду пастухов. Коммерсанты придали этой моде глобальный характер. Леви Страус [315] , очевидно, должен тем старым битникам больше долларов, чем он заплатил ковбоям Голливуда.
В принципе та же самая тенденция пронизывает почти все, так сказать, творческое наследие «поколения протеста». Анархический рок-н-ролл стал неотъемлемой частью электронной промышленности. Индивидуализм пионеров изобразительного искусства, преодолев барьер непонимания, тоже стал товаром для широких масс и потерял благодетельную, в художественном смысле, неуправляемость.
В принципе все развитие суперцивилизации отмечено постоянной и все нарастающей адаптацией дерзновенного и романтического «эго» в ранжирах общества потребления. Соблазну превращения в хороший товар противостоят лишь немногие. Многие не могут устоять и перед соблазном превращения в плохой товар.
Любопытные изменения происходят сейчас в книжном мире, а следовательно, и в литературе, этом, может быть, последнем прибежище чистого индивидуализма. На эту тему, впрочем, я хочу поговорить чуть позже. Прежде мне хотелось бы вспомнить свою литературную молодость в том мире, который пытался превратить литературу в массовую акцию не на коммерческой, а на идеологической основе.
Кажется, только Корейская Народно-Демократическая Республика достигла идеальных отношений между писателем и государством. Там романы и повести выходили без указания имени автора. Этим подчеркивалось их общенародное происхождение и значение.
Советская литература до такого совершенства недотянула, хотя Сталин любил говорить о писателях во множественном числе. Те, кого он выделял в единственное число, обычно сводились к нулю. Однажды партийный комиссар пожаловался ему на низкий моральный уровень советских писателей. Много, дескать, пьют, есть случаи супружеской неверности. Вождь вздохнул: «Других писателей у меня пока нет».
Верная сталинским традициям партия коммунистов перед каждым праздником обращалась к массе советских писателей с призывом: «Советские писатели, укрепляйте связи с жизнью, глубже показывайте образ нашего замечательного современника!»
В 1960 году я впервые вошел в здание Союза писателей СССР и увидел большой лозунг в фойе: «Писатели – верные помощники Партии!» Казалось бы, «оставь надежды, всяк сюда входящий», однако… Казалось бы, мне, волчонку колымского последа, надо немедленно бежать из этого колхоза, однако мне страстно хотелось войти в этот союз и стать советским писателем шестидесятых годов.