Любопытно, возникнет ли некоторое подобие «поэтической лихорадки» на фоне новой, еще не очень-то размороженной оттепели, и если да, то какие она примет формы. Вряд ли после всего того сравнительно еще недавнего опыта поэтических битв и подавления поэзии новое поколение будет таким же наивным и уж наверняка не будет таким спонтанным. Впрочем, возможно, меньше будет склонности и к конформизму.
Однако с приведением поэзии в официальное русло море не успокоилось. Началось новое повальное увлечение (уже одно возникновение этих массовых эстетических одержимостей отличало то время от сталинской кровавой стыни), на этот раз это был «человек с гитарой».
Гитарная поэзия фактически вытеснила из общественного сознания образную систему официального революционного романтизма с его «красными конниками» и «человеком с ружьем», столь любезным сердцам «ворошиловских стрелков». До появления нового романтика, молодого «человека с гитарой», массовая советская песня исполняла сугубо служебные функции, связанные с выполнением партийных решений. Это, впрочем, не означало, что она была всегда плоха, достаточно вспомнить «Песню о встречном» Дмитрия Шостаковича. Тем не менее массовая песня вздувала и накачивала «романтику» всегда в том направлении, куда требовала партия, – если требовалась, скажем, рабочая сила на Дальнем Востоке, возникала «романтика дальних дорог» и так далее. К числу больших успехов этой пропагандной песни следует отнести совершенно немыслимую для любой другой страны романтизацию образа так называемого «пограничника», то есть стражника. Народ до сих пор еще не осознал, что «пограничник» мало чем отличается от вохровца при зоне.
«Молодой человек с гитарой» начинал с очень личных, интимных, лирических песен, говорил о грусти, дурных предчувствиях, слабых надеждах, и в этом был дерзкий, едва ли не воинственный вызов официальщине. Вслед за Окуджавой на сцене появился Высоцкий с его анархическим призывом, с неясными бунтарскими нотами. Кстати говоря, на недавнем «хеппенинге» в Московском манеже молодые поэты и рок-музыканты новой «оттепели» поднимали образ Высоцкого как мученика брежневской глухомани, а Александр Градский даже сказал, что, если бы Владимир мог выступать открыто, он остался бы жив и по сей день.
Вслед за Галичем гитарная поэзия пошла по очень естественному для нее пути политической и антиидеологической сатиры. Галич как знамя этой волны был выпихнут за границу, где через несколько лет стал жертвой несчастного случая. Усмирить или приручить гитарную поэзию полностью властям по сути дела никогда не удавалось. Вот и сейчас, на смену Высоцкому и Галичу пришли уже многие молодые, пусть пока еще не такие громкие, но уже со своим голосом; среди них очень популярный Саша Розенбаум.
В лице гитарной поэзии идеологический кордон впервые столкнулся с новым для него и, может быть, наиболее нежелательным феноменом – соединение свободного народного искусства и современной технологии. Кассетники «Магнитиздата» просто-напросто взломали непроницаемый мир советского идеологического захолустья. Они проникали во все самые глухие углы, стирая, как Ленин учил, грань между городом и деревней.
Это явление, современная технология на службе искусства, тогда, в шестидесятые, только-только еще начиналось, сейчас оно со всеми этими видеосистемами и сателлитными тарелками переживает период бурного расцвета, и это не сможет не отразиться на новой культурной оттепели в Советском Союзе, буде она состоится.
Любопытную кривую – скачки и падения – можно прочертить, говоря о развитии советского джаза. В начале хрущевской оттепели джаз начал выходить из глухого сталинского подполья, когда сама по себе игра на саксофоне считалась буржуазным хулиганством. Потом в 1963 году Хрущев, взъярясь, сам ударил по «шумовой музыке». Молодцы с саксофонами снова нырнули в свои котельные. Конец шестидесятых и начало семидесятых были, пожалуй, наиболее интересным периодом российского джаза, очень далеко ушедшего от своей развлекательной первоосновы, – один джазист даже сказал: «Моя музыка ближе к Достоевскому, чем к Армстронгу», – и выражавшего глубинный протест советской молодежи.
По мере выхода из подполья к середине семидесятых и к сегодняшнему дню российский джаз приобретал все более благопристойный вид. Отказавшись от идиотской формулы Горького в отношении к джазу и приняв джаз почти как академический вид искусства, советские власти совершили одно из своих немногих толковых и даже благих деяний – избавились от могущественного врага и расширили эстетическую сферу современного советского общества. Конечно, жаль, что подпольная острота и дерзновенность ушли в прошлое, но все-таки хотя бы ради самих музыкантов и ради чистоты самого понятия предпочтительнее видеть сугубо авангардное и всегда прежде полуподпольное трио выступающим на площади Вашингтона в рамках самого что ни на есть официального культурного обмена, чем в котельной какого-нибудь НИИ.
Нынешнее время, в отличие от шестидесятых, характеризуется также колоссальным и плохо управляемым развитием советского рок-н-ролла. Еще года три назад один исследователь современной музыки из Оберлинского колледжа говорил мне, что по самым приблизительным оценкам в одной лишь Москве насчитывается более двух тысяч полулегальных рок-групп. В славное царствование «ворошиловского стрелка» Черненко был составлен список групп, подлежащих полному запрету, но это не принесло желательных результатов – для полного запрета нужны были аресты, а на это не решились.
Сейчас лучшие группы вроде «Аквариума» и «Машины времени» поднимаются на поверхность и даже готовятся к заграничным гастролям. Не исключено, что эта новая музыкально-поэтическая стихия может принести неожиданные художественные плоды именно в этот переходный период освобождения из-под идеологического пресса и свободы от коммерческого мешка.
Это, собственно говоря, относится ко всем видам. Российское искусство переходного периода, обладающее уже колоссальным опытом эстетического сопротивления и не приобщенное еще к коммерческим нравам Запада, может внести могучую свежую струю в мировые художественные сферы; опять же с оговоркой – если такой переходный период состоится.
Недавно у нас в Вашингтоне в Кеннановском институте при Вильсононовском центре проходила конференция по современному советскому кино. Один из выступавших американских профессоров, подчеркивая, что в некоторых последних советских фильмах он видит признаки освобождения от идеологических клише, выразил надежду, что советское киноискусство вскоре придет к массовому (то есть, увы, коммерческому) экрану Запада. Боже упаси, подумал я. Рынок хоть и лучше барака, а все-таки не хотелось бы сразу из-под одного хомута под другой. Именно процесс освобождения обогащает творчество.
Наиболее сложная из всех видов искусства ситуация возникла нынче в литературе, что естественно, потому что именно литература в последние два десятилетия стала главным полем борьбы, хотя в начале, в радостном опьянении первой оттепели, она казалась нам скорее полем игры.
Молодая проза ранних шестидесятых привела с собой нового героя-нонконформиста, человека с новой походкой и новой жестикуляцией, с новым общественным поведением. Ответ читающей публики был ошеломляющим. Она узнала не столько себя, сколько свой идеал. Каждый новый роман вызывал бурные спонтанные дискуссии.