Возвращаюсь к своему коронному приемчику. Парижские катакомбы – вот романтика, вот тайна! Главное – дико оригинально.
Читатель, кто из вас приглашал девушку на первое свидание в столь милое местечко? И напрасно вы пренебрегали замечательной возможностью узнать о характере вашей нимфы как можно больше – под землей натура проявляется как нигде.
Я использую это милое местечко в качестве лакмусовой бумажки, лабораторной проверки на состояние ума, которая во многие разы ускоряет процесс знакомства и помогает вытащить наружу запрятанные комплексы и распознать степень готовности объекта к любовной авантюре.
В царстве мертвых, среди черепов и костей, и дурак и умный в равной степени подвержены резким колебаниям настроений. Это чревато прострацией, которую можно назвать философской. Тебе буквально показывают, чем кончается любая жизнь, что остается от человека, кем бы он ни был – вельможей или простолюдином, святым или мерзавцем, палачом или жертвой, – в голове, как в трансформаторе, переключается напряжение и человек настраивается на соответствующий лад.
Тут-то самое время посмотреть на испытуемую исподтишка, навострить уши и приготовиться к неожиданностям.
Сколько глупостей и банальностей я наслушался во время подземных экскурсий! У меня есть блокнот, который называется «Катакомбные откровения». В основном рассуждения по поводу жизни и смерти, преходящего и вечного.
«Вечность длится, наверное, очень долго, в том числе и сейчас. Но к ней все равно трудно привыкнуть».
«Не хочу, чтобы мой скелет выставили на обозрение. Вдруг в нем обнаружатся дефекты» (сказано Майей).
«Наконец поняла про себя что-то ужасно важное». – «А именно?» – поинтересовался я. И получил неожиданный ответ: «Чувствую себя как айсберг». – «Так холодны?» – «Нет. Просто самое главное у меня в нижней части, под водой. Как здесь, в катакомбах», – привела моя спутница не совсем вразумительное сравнение. Это дало повод задуматься, не приглашают ли меня обследовать подводную часть айсберга. Оказалось, речь шла всего лишь о «творческом потенциале».
Не каждый же раз попадать на хорошеньких интеллектуалок, выдающих что-то вроде: «Я часто не знаю, что делать со своим временем. Зато время точно знает, что делать с такими, как я».
Склонная к экзальтации поэтесса: «Я воспринимаю собственную жизнь исключительно как перформанс». Эта мадемуазель озадачила меня, заявив, что «у черепов разное выражение лиц». Я вгляделся. И удивился – поэтесса была права. «Как ты думаешь, можно в последние минуты жизни повлиять на посмертное выражение лица?» – спросила она чисто по-женски. «Думаю, да, – ответил я, поразмыслив. – Например, если оскалиться при последнем вздохе, или вздернуть надбровные дуги в удивлении от встречи с вечностью». Девица принялась примерять всевозможные выражения на свое кукольное личико, чем вызвала у меня истерический приступ смеха, неадекватный месту.
– Посмотри на этот милый скелетик, – продолжала хорошенькая насмешница – репрессированный половой эксцентрик, – с такой-то формой таза!
Не хочу выглядеть нетерпимым. Наоборот, я весьма снисходителен – всем даю поблажки и в первую очередь самому себе. Но я не могу поступиться эстетическими принципами. Намеренно задираю планку на почти недосягаемую высоту. Делаю это для того, чтобы мне самому не пришло в голову, будто я достиг верха. Как бы там ни было, от пошлости и безвкусицы это ограждает. К тому же я совершенно не выношу некрасивость. Уточняю – не уродство (оно бывает притягательным, особенно для писателя. Да, да, помню, литератора!), а именно некрасивость от распущенности – толстые тела, гнилые зубы, безвкусица в одежде, дурные манеры.
С юности вид грязного воротничка, обкусанные ногти, какой-нибудь «пинжак» или «я – с Ленинграда» отбивали у меня охоту ухаживать. От неумения спутниц вести себя за столом мне становилось физически плохо. Я не терпел даже высасывающий звук с целью освобождения застрявшего в зубах кусочка. Помню, как я, к ужасу гостеприимной мамы, не приглашал знакомых к столу, предпочитая голодать самому, только бы не рисковать. И теперь я зову девушку в ресторан, будто на экзамен, – эстетствующий буржуа, enculeur de mouches, говорят о таких французы (выражение, переводимое примерно как любитель мушиных задниц и означающее маниакальное пристрастие к деталям).
– С розами – в катакомбы? – только и сказала Нина. Предложение прогуляться под землю ее нимало не удивило.
Решили оставить цветы в кабинете. Коллега-сменщик Нины, рыжий месье Перрен, бледнокожий, весь в веснушках, явный сексуальный левша, ничего не имел против, заметив, что и сам не прочь получать такие розы в качестве «признательности за свою деятельность». Неугомонное воображение тут же нарисовало двусмысленную картинку. Кстати, мне абсолютно все равно, какие у человека интимные предпочтения и какой стороной кверху он предпочитает находиться в постели.
Нам повезло, мы почти сразу поймали такси и поехали на Данфер-Рошро, к месту начала экскурсии.
Что касается меня, то из всех многочисленных посещений этого места мне больше всего запомнилось первое. Именно тогда в одном из неглавных залов, стены которого сверху донизу представляли собой мозаику из черепов всех размеров, включая детские, скелетов и отдельно взятых тазобедренных костей, я увидел в углу женскую туфельку. Одну. Туфелька была изящной и на вид дорогой. Как она могла там оказаться?! Если бы речь шла о другой части туалета, бюстгальтере или трусиках например, еще можно было бы понять – какой-нибудь шутник решил устроить маленький перформанс в макабрическом стиле. Но туфелька! Не Золушка же приходила сюда на свидание. А если и Золушка... Так испугалась? Уж не принца ли?! Ускакала на одной ноге? Или запустила обувкой в свою мечту и решила не поднимать сама, а принц из-за лени не нагнулся? Почему никто не поднял до меня? Решили, что туфелька принадлежала одному из скелетов? Объяснения не находилось. Я, предварительно постреляв глазами в разные стороны и убедившись, что в зале никого, кроме меня, нет, поднял находку и положил в карман плаща. А потом поставил дома на письменный стол в качестве талисмана.
Ура! Ура! Нина ни разу не оскорбила меня – ни мои глаза, ни мой слух. Ни жестом, ни словом.
«Вечность сокращает жизнь», – элегически заметила она.
Я полностью согласился с Ниной. И предложил каждый божий день, начиная с сегодняшнего, считать первым днем оставшейся жизни. С бесцеремонностью времени нужно бороться, и только женщина может его остановить, пусть ненадолго.
Я так и не понял, что спасло Нину от моих придирчивых взглядов и вербальных провокаций. Интуиция вкупе с природной грацией или продуманная манера поведения и кошачья осторожность в общении с мужчинами.
С одной стороны, конечно «ура». А с другой, задача моя осложнялась – будет не просто довести ее до финального аккорда. И опрокинуть...
Когда мы наконец выбрались на свет, был восьмой час. Стрелки двигались к следующему пункту программы – ресторану.
– Знаешь, – сказала она (в подземелье, в непосредственной близости к вечности, мы незаметно для себя самих перешли на «ты»), – если ты не против, я бы хотела заехать домой, переодеться. А то ты вон какой шикарный, а на меня сегодня собаку вырвало.