Я, как и многие великие и не очень до меня, влюбился. В кота.
Например, у папаши Хэма, когда он жил на Кубе, их было 57 штук. На одной из его лучших фотографий, за несколько месяцев до самоубийства, – он с женой Мэри, недопитой (на тот момент) бутылкой красного вина и своим любимцем котом Мальчуганом (Big Boy). Хэм уставился на кота невозвратно-меланхолическим взглядом. В этом взгляде читается: «Чего стоит писатель – как бы он ни был гениален, известен, богат, нобелирован и демократизирован – в сравнении с природной (а значит, абсолютной) независимостью, аристократической грацией и полнейшей отвязностью дворового кота!»
Что видят его вертикальные зрачки? Ответы на вопросы, которыми задаются философы мира: что? кем? откуда? зачем?
Кот – олицетворение метафизического покоя. Неподвижность сфинкса и неотвратимость запущенной пращи. Безразличие и божественная небрежность при максимальной заинтересованности. Обольститель – пленительный, навязчивый, требовательный. Ежеминутно меняющийся. Исполненный неги, ласки. И внимания. Влюбленно заглядывающий в глаза хозяина...
Кот как модель существования – моя мечта.
Самое главное, я ничуть не сопротивлялся и позволил приблудному существу практически взять меня в плен.
Получилось, что приручил не я его, а он меня. Даже в самом невероятном сне я не мог представить, до какой степени окажусь от него в зависимости и как он странным образом перевернет мою жизнь.
Словом, Пришелец был послан мне вовсе не Майей (она только орудие), а небом, чтобы сыграть роковую роль в моей не желающей угомониться судьбе.
Так я, старый черствый циник, попал в ловушку, невольно подстроенную близкой женщиной.
А сама женщина прекратила со мной всяческие контакты и не брала трубку, когда на ее телефонах высвечивался мой номер. Я решил не настаивать.
Ребрендинг невозможен. Даже если бы я нанял пару-тройку первоклассных рекламщиков-пиарщиков-дизайнерщиков.
Я женщина с дурными намерениями. Негодяйка. Мой теперешний дружок называет меня «нежное чудовище». Он себе льстит. Нежной я с ним только притворяюсь, а чудовищность – моя сущность.
Но не суди меня строго, Господи, я всего лишь создана по твоему образу и подобию. Но в отличие от тебя, бесплотного, вечного и благостного, – из соединения спермы, плоти и невыносимой краткости бытия.
На жизнь я смотрю каждый день по-разному – сегодня как на последний день перед атомной войной, завтра как на день открытых дверей в сумасшедшем доме. Людей я презираю. Они глупы и безобразны. И все время болтают, вроде моих монахинь. Ну и чушь они несут! Хорошо, что я взяла за правило не прислушиваться – только прислушаешься, случайно, сразу хочется их всех убить. Жаль, что нет закона, запрещающего открывать рот, когда нечего сказать. Не идет же человек в туалет просто так, без позывов. Почему же он позволяет себе сотрясать воздух без всякого повода?
Достойных среди человеков практически нет, а единицы поумнее занимаются не тем, чем надо.
Жить скучно. Умирать еще скучнее. Надо чем-то себя занять.
Я задумала убийство. Убийство уродца, своего уродства не сознающего. С предварительной охотой, с последующим приручением, с проведением его сначала по всем кругам рая, а потом с низвержением в ад. По сути, жалкого несчастного существа – ведь только такое может жить себе как ни в чем не бывало, не осознавая своей жалкости и норовя к тому же лизнуть руку собственного палача.
А может, убийство такого же чудовища, как я. Чем не мотив? Не сосуществовать же двум таким чудовищам. А это значит: или я, или оно. Но так как я пока умирать не готова, должно умереть оно.
Однако, если я убью его своими руками, мне придется расплачиваться. Я имею в виду не «моральную расплату» (подобную ерунду можно писать только в кавычках), а конкретную, то есть уголовную – тюрьму. В тюрьме я не выживу. И не потому, что я слабое тепличное растение, слишком высоко организованное для тюремных условий, неприятного соседства, плохого питания и низкой гигиены (уверена, что и там смогу приспособиться), а исключительно по причине НЕсвободы. Я ни дня не смогу больше прожить в несвободе. Кто-то будет указывать, что мне делать, а чего нет, что хорошо, а что плохо, когда есть, а когда спать... И кто-то будет долдонить о непреложности раскаяния... Через все это я уже прошла у убогих сестер-монахинь, воспитывавших меня и тщетно пытавшихся привить любовь к Богу и человеку. Гены оказались сильнее.
Монашки нашли меня, накачанную черт знает чем, крепко привязанную за ногу, на пороге обители, с багажом в виде рюкзака, в котором лежали свидетельство о рождении, письмо мне от мамочки, а также паспорт, давно просроченный, с надписью красными чернилами «ОТЕЦ» поперек главной страницы. Придурочные пингвиницы пожалели «несчастное дитя».
Все годы, что я провела у них, эти убогие, ставшие Христовыми невестами потому, что ни на что лучшее не способны, пытались привить мне чувство вины неизвестно за что. То есть они-то знали за что – за все несправедливости, происходящие в мире, за все детские слезы, неразделенные любови, за всех брошенных, преданных, умственно отсталых, за всех калек, бедных и недужных.
Но я-то тут при чем! Ведь меня тоже бросили, наверняка не от большой любви. И если я не возьму судьбу в собственные руки, то закончу в лагере обделенных, как сестрички Божьи, похожие на костяшки черно-белого домино, в которое никто не хочет играть. А я, сколько себя помню, хотела быть в лагере победителей. Не зря же природа сдала мне на руки столько козырей – внешность, мозги и характер.
В Божьей обители я, как говорили монашки, любопытная, словно дьявол, беспрестанно задавала вопросы, на которые они не могли ответить.
«Если Бог действительно всесильный, а я нахожусь в его обители, значит, среди избранных, почему же он мне не подаст какого-нибудь знака?» – спрашивала я. Монашки уверяли, что знак был, но я из-за неверия не смогла его увидеть. Для меня же это было, как если бы никто мне ничего вовсе не подавал – того, чего не вижу и не чувствую, нет. По природе я была скорее натуралистом, чем одуванчиком.
А я все допытывалась, теперь у самого Бога: «Если избранная не я, то кто же?!»
Не дождавшись ответа и от Бога, я решила строить свою жизнь сама, подручными средствами, а именно своим телом и головой. Что касается тела, то у меня была пара ног, которыми я могла бы убить льва, не то что мужичонку. А что касается головы, то основным ее инструментом был длинный гибкий язык, захватывающий все, включая чужие души, волю и портмоне.
Что будет после, никто не знает, а эту жизнь я проживу на всю катушку. И вообще, не знаю, есть ли Бог, но для его репутации было бы лучше, если бы его не было.
Господь казался мне похожим на мамочку – сотворил, вытолкнул в говенный мир и бросил. Выкручивайся, как хочешь, – что я, что человечество. Но мамочка-то, видно, не очень соображала – ни когда зачинала, ни когда бросала. А Боженька?