У меня не хватало мужества разбить машину к чертовой матери и достать бездыханное тельце.
Обрывки мыслей, как блохи, скакали в голове: выбросить машину на помойку, не открывая... это шанс считать, что кота в стиралке нет, что он сбежал, проскользнул в открытую дверь... его кто-нибудь подберет... и даже если не вернет (не откликнувшись на объявления, которые я повсюду расклею), будет хорошо обращаться с ним, ведь не полюбить его невозможно... продолжение кошмара, я сейчас, вот именно сейчас проснусь...
Я ударил себя по мокрой щеке и понял, что не сплю. И должен дойти до конца.
«Господи! Кто бы ты ни был, если случилось чудо и он жив, я больше никогда в жизни не напьюсь», – обреченно поклялся я себе, а не Господу.
Я вытащил штепсель из розетки и с помощью кухонного ножа вскрыл крышку. Открыл барабан – он был полон воды и мыльной пены. Я запустил туда руки по самые плечи и стал просеивать содержимое – руки не наткнулись ни на что, похожее на искомое. Я не знал, как спустить воду, и стал выбрасывать мокрое белье на пол.
Машина опустела – кота не было, ни мертвого, ни живого. Я все еще не мог поверить. Пошарил в баке с водой – опять ничего. ГОСПОДИ! Неужели на этот раз пронесло?!
Я сел на пол, на мокрое белье. На меня напал истерический смех, сопровождаемый нервной икотой.
Куда же подевалась серая тень, скользнувшая в воздухе где-то справа? Я мысленно проследил весь свой путь от последнего стакана виски до постели. Шкаф в спальне. Я открывал его, чтобы вытащить чистое белье.
В те же три прыжка подскочил к шкафу и распахнул дверцы – сволочь спала, свернувшись клубком на моем кашемировом свитере.
– Ур..р.. мя..я, – приветствовал он меня сквозь сон и снова зажмурился.
Я схватил его на руки и стал тискать и зацеловывать, изрыгая при этом нецензурную брань.
Почему-то в эту секунду я подумал, что сделаю Нине официальное предложение переехать ко мне. С вещами. И сделаю это в самолете, на обратном пути. Если она согласится, сразу привезу сюда. Вещи перевезем позже.
Шлах... шлах... шлах... – раздались пощечины. Это были пощечины судьбы. Жизни.
Жизнь полна асимметричных угроз. Ждешь ее ударов с одной стороны, а они приходят с другой.
Как она боялась, что эта поездка не состоится. Нина с ней связывала столько надежд... В реальности все оказалось даже чудеснее, чем в мечтах.
Венеция – сказка. Как и положено любой сказке, в ней были принц и принцесса. И прожили они четыре дня по законам сказки, по крайней мере она.
Ее желания исполнялись, словно по мановению волшебной палочки. Более того, они предугадывались. Разумеется, принцем.
Принцессе было с принцем спокойно и радостно. Солнце высвечивало ажурные извивы дворцов, каналы отражали каменные кружева в своих водах, гондольеры пели, базары и маленькие рестораны расточали аппетитные запахи. И все это волшебство, разлитое в пространстве, появилось ради того, чтобы создать достойный фон и соответствующие декорации для двоих.
Словом, место соответствовало им, а они месту.
Говорить не хотелось. Было страшно спугнуть ощущение совершенного счастья. Зыбкого и понятного, сложного и однозначного.
Говорить не хотелось. Хотелось счастливо молчать об одном и том же.
Сердце Нины набухло, вот-вот взорвется. Выстукивает – об-ре-че-ны. Друг на друга.
Это ощущение было ясно настолько, насколько может быть очевидно ощущение голода или жажды.
А как ей хотелось удивить его, затмить женщин, которых он знал раньше и к которым она его бешено ревновала. Ей казалось, что он был (в прошлом, конечно) синей бородой.
Чего бы она ни отдала, чтобы его удивить, заслужить его короткий характерный смешок, чтобы увидеть, как в ответ на ее выходку он нарочито хмурит брови. Скажи он, что какая-то из его пассий покончила жизнь самоубийством, бросившись в воду, она немедленно сделала бы то же самое. Только бы утонуть лучше той, предыдущей. И к черту малиновые подушки вместе с объятиями под сладкое итальянское мурлыкание гондольера!
В тот момент она и вообразить не могла, как удивит его в самом ближайшем будущем.
Он придуривался изо всех сил. Изображал птицу, летящую к ней – припасть к груди. Изображал ее, Нину, эту прилетевшую птицу ощипывающую, а потом опять себя, пытающегося спастись, пусть в полуобщипанном виде. «Зато живой, – говорил он. – Никому в таком виде больше не нужный, но живой».
И не представлял, что близок к придуманной им же аллегории.
Она думала: «Лети куда хочешь. Ты свободен. Но и я свободна за тобой увязаться. Не смогу полететь – поползу».
Ему говорила:
– Не хочу больше свободы. Возьми меня в рабство. Только в главные рабыни. Я весь гарем разгоню, буду тебе одна во всех лицах.
Он соглашался, соглашался...
Потом вдруг:
– Когда я стану старым и немощным, а ты все еще будешь молода и прекрасна – ведь ты всегда будешь молода и прекрасна, – ты застесняешься меня, начнешь уходить одна из дома, и, возвращаясь, нести всякий вздор. Чтобы меня не обижать. А я, в инвалидном кресле, буду слушать тебя и благодарить Бога уже за то, что столько лет каждый день видел твое лицо... Ты ведь не лишишь меня этого? Не бросишь меня? – И преувеличенно заискивающе заглядывал ей в глаза.
– Брошу, брошу... – счастливо смеялась она. – Уже бросаю.
Она еще никогда в жизни не чувствовала себя настолько женщиной. Он, казалось, давал ей неограниченную власть над ним. И при этом она была от него полностью эмоционально зависима. Но такая зависимость ее не тревожила, а придавала силы.
И она обещала себе, что расскажет ему все, все, все... То, чего не рассказывала никому. Про свою детскую апокалипсическую катастрофу, которая чуть не сломала ей жизнь. Про тяжесть тупой чугунной тоски, которая накрывала ее черным ужасом в самые непредсказуемые моменты жизни.
Благодаря ему она получила уверенность, что оказалась вне зоны досягаемости воплей своей души, которые отравляли ей существование все эти долгие годы и о которых она никому никогда не смела рассказать, изображая благополучную независимую женщину. Она сбросила наконец ношу, которая тянула ее ко дну. Эта гиря осталась в сверкающих водах венецианских каналов. А вместе с ней – прежняя Нина, которая мешала жить сегодняшней Нине.
Нина купалась в мечтах, как гимназистка в период полового созревания. Она отдавала себе в этом отчет, но решительно не хотела мешать мечтаниям.
Предстояла последняя ночь. Она уже сейчас поеживалась от страсти.
Ночью, в постели, все чувства обострялись до немыслимой степени. У нее было ощущение, что он – ее собственные руки. Говорят, что стыдно возбуждаться от прикосновения собственных рук, однако все это делают.