– И такие, как ты, в качестве конферансье, – перебила Нина его страстный и самозабвенный монолог.
– А я... что я... конечно, оправдывающийся всегда смешон и жалок. Особенно если он пытается быть гордым... И особенно перед женщиной, к ногам которой готов бросить все... – Миша, казалось, достиг апогея чувств.
Он в бессилии рухнул на стул. Стул заскрипел и издал неприличный звук.
– Это не я, – испуганно мяукнул Миша и вскочил. Монолог был испорчен.
Это было забавно. Но Нине было не до смеха:
– Ты не смешон, ты просто жалок. Есть в ветеринарии понятие – кобель по сучьему типу. Это про тебя.
Она говорила с трудом, язык не подчинялся. Все плыло пред глазами. В попытке отфокусировать взор она тряхнула головой и увидела перед собой потное, возбужденное лицо Миши с открывающимся и закрывающимся ртом, как у резиновой маски, натянутой на руку злого клоуна.
– Тебе всегда хотелось сделать что-то героическое и при этом не пострадать. Вечная мечта труса.
Она отлепилась от стены, к которой прислонялась, чтобы удержать равновесие, и на ощупь двинулась к двери.
– Куда ты? Ночь на улице... – попытался задержать ее Миша.
Но она молча стряхнула с себя его руки и вышла вон.
Во французской кухне есть такое блюдо – l’ortolan, слывущее верхом гурманства. От начала до конца (от выбора продукта, его приготовления и до способа поедания) это действо, это извращенное пиршество желудка представляет собой нечто варварски-порочное. Что, видимо, и придает блюду особую прелесть в глазах поедающего.
Как-то я напал на передачу, посвященную нюансам этого обряда.
Веселого птаху-самца (l’ortolan переводится с французского как «садовая овсянка») с изумительным окрасом и заливистым голосом показали на природе, беспечно поющим и целующимся с партнершей в садовых зарослях. Потом – в клетке, светлой и просторной, где он продолжал петь на радость поймавшим его будущим пожирателям. Затем клетку поменяли на маленькую и темную. И принялись откармливать невинную птичку, как уток и гусей для приготовления фуа-гра. То есть запихивать еду в клюв, пока садовая овсянка не заплывет жиром и не начнет умирать от разбухания печени, которая станет непомерно большой. Важно подстеречь момент и не дать бедной птичке умереть от обжорства, умереть жертва должна от удушья, вызванного сжатием нежной шейки двумя пальцами руки. Желательно во время пения, чтобы она пребывала в хорошем настроении? – это улучшает вкус плоти. Из тех же соображений душить хорошо бы не до конца, а только до потери сознания. Потом птицу ощипывают пинцетом, целиком, не оторвав голову, укладывают в форму, и, посыпав специями и солью, ставят в горячую духовку. Время готовки – минут двадцать.
Самое интересное – поедание. Для этого выдается огромная белая салфетка. Но не для того, чтобы вытирать ею руки или положить ее на колени. Салфеткой следует накрыть голову, чтобы пожирать птичку в интимной обстановке, сохранив максимум аромата и никого не смущая неэстетичным зрелищем.
В кулинарной передаче хозяйка заведения согласилась не прятаться, а показать всем, КАК едят птичку.
Ее положено взять руками, повернуть гузкой ко рту, поместить туда откормленную попку и, помогая языком, начать высасывать сок, перемешанный с растаявшим мясом и жиром.
Тетка с черными сальными волосами держала птичку пальцами-сосисками и пришлепывала верхней губой с усиками. Она сосала птичкину жопку с энтузиазмом, причмокивая и постанывая от удовольствия, прикрывая в экстазе блестящие глазки. Следить за этим непотребным спектаклем – все равно, что подглядывать за извращенцем, занимающимся скотоложеством. Но и оторваться невозможно.
Высосав все, тетка приступила к пожиранию более плотной субстанции, а именно нежных косточек. Для этого она взяла птичку за голову и заглотила обжаренный каркасик. В руках оставался крошечный птичий череп с полуоткрытыми запечеными глазками. Содержимое полагалось жевать тщательно, запивая красным вином.
Пришла очередь головы. Как из попки, из головы через дырочку тетка высосала сперва жидкие и полужидкие составляющие, а потом с хрустом разгрызла черепушку. И это было самым-пресамым гурманским заключительным аккордом.
Как по мне – слишком сильное впечатление. Образ пожираемой птички отпечатался в моем мозгу как клеймо. Я дня три не мог есть, только пил, причем воду. Почти на год стал вегетарианцем. Пока натура не взяла свое.
Как говорили в дни моей молодости: «Шли годы, смеркалось». Да чего уж там, смерклось.
Клеймо горело огнем.
Я с необычайной ясностью понял, что эта птичка – я сам.
Это меня жрали, это моя задница и голова хрустели на зубах мерзкой пожирательницы птиц.
Даже засомневался, видел ту передачу кто-нибудь еще? Или это был сигнал мне, персонально? Демонстрация моего ничтожества.
Мне показали, как можно меня поиметь.
Я не в силах был определить, символом чего была жуткая усатая тетка – бывшей родины? Просто жизни? Чувства, от которого я бежал все эти годы и которое застало меня врасплох.
Чувство называлось «любовь». Мне и мысленно трудно было произнести это слово.
Но сейчас необходимо разобраться, что же произошло. Для этого надо все и всех назвать своими именами. В том числе Нину. Нюшу. Так звал ее Дмитрий.
Здесь начиналась чертовня. Нюша погибла со всей своей семьей. По крайней мере, мне сообщили, что погибла вся семья из четырех человек – двое взрослых и двое детей. Что это было? Дезинформация? Вложенная в человека, который донес эти сведения до меня. Его дезинформировали сознательно? Невозможно – ему о случившемся рассказала моя мать. Дезинформировали ее? Просто ошибка?
Как бы там ни было, неточную информацию внедрили в меня как данность. И она размыла границы моей осторожности. Для меня из семьи Крымовых не осталось никого.
Опять вспомнил первую, на подсознательном уровне, реакцию на Нину – влажные ладони, ватные ноги, зыбкий след-хвост воспоминания, потухшего вместе с сигаретой прохожего. Но сознание промолчало. Место, где должна была содержаться нужная информация, оказалось пустым.
«Ветер в головах тираннозавров облегчал им движение, – всплыло в голове начало какой-то дурацкой статьи в Интернете. – В головах тираннозавров были воздушные полости, которые значительно превышали по объему мозг этих рептилий и помогали им общаться, избавляться от избыточного тепла и облегчали движения...» – ну точно про меня.
И я расслабился.
А расслабляться нам, даже бывшим, не полагается. Можно нарваться. Что и произошло.
В голове кружилась адская карусель, и я метался из угла в угол своих поврежденных таким поворотом дела мозгов, пытаясь прорваться через мутную заводь оборонно-параноидального воображения.