Мальчик лет двенадцати поднимается по эскалатору станции «Смоленская». Впереди него – тетка с ожерельем из туалетной бумаги и тяжело груженными сумками. Она поставила их на лениво движущуюся лестницу, загородив проход. Сзади громко, но беззлобно матерятся двое подвыпивших работяг в грязных дешевых куртках.
А мальчик мечтает: вот сейчас эскалатор привезет его наверх, и он выйдет из метро в волшебный город, полный огней, музыки, веселья и красивых беззаботных людей. И отец будет ждать его верхом на коне в серебряной сбруе, протянет ему руку и поможет взлететь на холку, усадит впереди себя. И они поскачут вместе, не важно куда, просто так, в неведомое. И отец будет, как когда-то, еще до своей болезни, ласково дуть ему в макушку и весело поддразнивать...
Мальчик выходит на Садовое кольцо. Вечер. Холодная московская осень. Ветер гонит по тротуару полусгнившие листья. На остановке троллейбуса серые тени кутаются, пытаясь защититься от ветра. На земле валяется детская грязная перчатка.
Мальчик заворачивает за угол дома (Жолтовского, с башенкой), в котором находится метро и, обойдя его, входит в подъезд с противоположного торца. Подъезд с высокими сводами и лепниной слабо освещен одной лампочкой в круглом матово-белом плафоне. Два других плафона разбиты, из них торчат провода. Мальчик вызывает лифт. Ждет долго. Потом едет на последний, восьмой этаж. Идет по длинному коридору в самый конец и нажимает кнопку звонка последней квартиры.
Ему открывает дверь мужчина лет пятидесяти. Это его отец. Одет он странно – военный китель со следами наградных колодок и тренировочные штаны. Босиком. В глазах отблеск то ли муки, то ли безумия. А может быть, того и другого. Взгляд затравленный. При этом гладко выбрит и наодеколонен.
– Почему один? Где сестра?
– Осталась у Пироговых...
– Как?! Я велел вернуться вместе!
– У них завтра с пироговской Светкой с утра репетиция. Они звонили. Но у нас телефон все время занят. Наверно, трубка плохо лежит.
Взгляд мальчика застывает на телефонном аппарате, стоящем тут же, в прихожей, – трубка снята и аккуратно положена рядом. Он вопросительно смотрит на отца.
– Ну что ж, видно, не судьба Нюшке, – говорит тот с лунатической улыбкой.
Мальчик раздевается, вешает куртку на почему-то пустую вешалку и проходит в комнату. Отец идет следом.
– А где мама? – спрашивает мальчик, ощущая смутное беспокойство и озираясь по сторонам.
– Она там, в спальне... Отдыхает. – Теперь отец улыбается не как лунатик, а как заговорщик.
Мальчик смотрит на отца с испугом. Тот делает непроизвольное движение головой в сторону спальни, словно подталкивая сына.
– Там... – говорит он, старательно отводя глаза. – Там... Иди к ней...
Мальчик двигается неуверенно. Отец следует за ним. Мальчик толкает неплотно прикрытую дверь и в ужасе застывает на пороге.
На кровати ничком, раскинув руки, в луже крови лежит мать. В ее голове – дырка.
Отец медленно поднимает руку, которую все время держал за спиной, – в ней пистолет. Упирает дуло в затылок сыну.
Стреляет. Мальчик падает лицом вниз.
Потустороннее лицо Крымова, подносящего пистолет к виску. Звук выстрела.
Квартира Крымовых. Посреди гостиной девочка лет десяти широко открытыми, немигающими глазами следит за тем, как санитары выносят из спальни носилки. Одни. Вторые. Третьи. На последних из-под простыни свесилась нога в синей кроссовке «Адидас». Мама купила сыну в знаменитом спекулянтском логове – туалете возле ресторана «Арагви». На полразмера меньше. Какие были.
Девочку обнимает и прижимает к себе пожилая женщина с тщательно причесанными волосами, стянутыми на затылке в узел. Ее аккуратный пикейно-белый воротничок на синем платье не очень соответствует происходящему. Глаза, как и у девочки, сухие и блестящие. Руки, большие, еще сильные, хотя и в старческой гречке, судорожно сжимают детские плечи.
В комнате суетятся люди в штатском. За столом сидит Пирогов и что-то записывает в блокноте. Это высокий, чуть располневший человек в очках и с явной военной выправкой.
Он поднимается и подходит к женщине с девочкой. Молча обнимает их обеих.
– Переезжайте сюда, – говорит он женщине. – Мы оформим вам опекунство и прописку. А ты, Нюша, приходи к нам, когда хочешь. Можешь считать нас своей семьей. А Светку – сестрой.
Бабушка переехала из Наро-Фоминска в квартиру на Смоленской. Нюшу во избежание пересудов перевели в другую школу, в тот же класс, где училась Света Пирогова. Они и раньше дружили, а с этого момента стали неразлучными. Маленькая пухленькая Светка с вечно смеющимися, в ямочках, щеками была полной противоположностью вдумчивой, замкнутой Нюше-нескладуше. Но эта разность им нисколько не мешала.
Нюшина бабушка по матери, Софья Михайловна, которую девочка звала Сонечкой, была женщиной властной, с виду строгой, но с приступами неизвестно откуда накатывающего балаганного веселья и неизбывной иронией. Ирония относилась ко всему на свете и в первую очередь к себе. Сонечке было под семьдесят, но она чувствовала себя в строю (так она говорила) и даже имела молодых (относительно) ухажеров. Бывшая актриса богом забытого то ли Витебского, то ли Воронежского театра, она умудрилась сохранить жизнелюбие, которое не опиралось ни на какие объективные обстоятельства.
Она и в жизни была артисткой. Играла то роль Марецкой – члена правительства, изъясняясь в духе простой русской бабы, мужем битой, кулаками травленной; то переходила на Быстрицкую из «Тихого Дона»; а в наиболее патетические моменты привлекала Степанову или Тарасову со всем их репертуаром и Станиславским заодно.
– Никогда не могла понять, – говорила она Нюше, входя в сборный мхатовский образ, – как твой отец, потомок русской военной интеллигенции, мог сделать две вещи – жениться на еврейке и пойти работать в страшную организацию. Причем и то и другое – по зову души. Страстный был человек.
Нюша замирала, слыша эти речи. Для нее, с младых ногтей не только любившей, но и свято почитавшей родителей, они звучали вызывающе, оскорбительно и казались запретными. Что за страшная организация могла существовать в ее обожаемой Москве? И как не стыдно говорить про маму такое – «еврейка»?
– А ты как думала, – беспощадно подтверждала Сонечка, – и ты, соответственно, наполовину. Не говоря уж обо мне, стопроцентной.
Нюша смотрела на бабку с ужасом, уверенная, что та ее по обыкновению разыгрывает.
– Ну, первое еще понять можно, – пускалась бабка в рассуждения. Тут на нее находила стилистическая чересполосица. – Мать твоя была красавица, мужики на улице шею сворачивали. И влюблена в твоего отца как кошка, готова по одному мановению пальца на костер пойти. А заведение это иезуитское, где он служил, ненавидела. Отца ее, моего мужа и твоего деда, совсем молодого врача, успели таки посадить по одному из первых дел «вредителей в белых халатах». Он впечатлительный был, там на себя руки и наложил. Теперь вот и сама поплатилась. А ведь я ее предупреждала, чтобы не связывалась с этими бесами... Да она и сама все понимала.