На сей раз Кюхлей пожертвовали…
Плохо, плохо, подумал Рылеев.
– Кюхля, Кюхля, – прошептал он, грея руки.
– Светлый ты человечек, – прошептал он.
– Боевой товарищ и друг, – прошептал он.
– Сколько мы с тобой дел натво… порешали, – пробормотал он.
– А самое главное, – прошептал он.
– Дело всей жизни, – прошептал он.
– Темницу народов, – прошептал.
– Немытую Россию, – прошептал он.
– Россию Палкина, Николашки, – прошептал он.
– Разрушили до основанья, – прошептал он.
– И вот теперь, светлый ты товарищ Кюхля, – сказал он.
– Мы, твои товарищи, вынуждены, – сказал он.
– Пожертвовать тобой ради идеалов, – сказал он.
– Нашей с тобой общей революции 1825 года, – сказал он.
– Кюхля, Кухля, – сказал он.
В углу бесстрастным истуканом стоял Сашка Романов, ожидая хозяйского знака, чтобы чаю изобразить, или чего покрепче. Рылеев к присутствию пострелёнка привык. Знал, что никакой угрозы тот не представляет. Взятый с младенчества в семью тружеников – ремесленника и торговки бубликами, – Сашка был воспитан в настоящих революционных традициях Свободы, Равенства и Братства.
Пил, курил и трахался с одиннадцати лет.
Конечно, никаких карьерных перспектив у гражданина А. Романова в России после Светлого 1825 года не было. Но что поделать, такова неумолимая диалектика революции, знал Рылеев. Да и пусть спасибо скажет, что не удавили, как отца, мамашу, сестер, и братьев. Тоже ведь диалектика, подумал гражданин Рылеев. Но что было, то быльем поросло, чай год уже 1854—й, подумал с грустью Рылеев, утром увидавший седые усы в зеркале брадобрея. Отшумели революционные зори. Полностью полегли сосланные на Кавказ полки Семеновский и Преображенский, которые приняли участие в революции, и благодаря поддержке которых, было с корнем уничтожено семя поганых Романовых. Ну, кроме Сашки, которого Рылеев сам не знал почему, но велел в живых оставить. Да тот мал был, – год всего, – и толком сам ничего не помнил. А за те 25 лет, что вырос, Россия преобразилась! Не то, что при козле этом, Николае, которого совет декабристов, сразу после удачного завершения революции, велел четвертовать на Сенатской площади. Россия стала по-настоящему свободной страной, читал с гордостью Рылейка – как его товарищи звали ласково, они вообще все были ласковые, кто-то и с мужиками целовался, – независимой, самостоятельной, мирной и демократической. Писал об этом в популярном издании «Колокол» прогрессивный журналист Герцен, который при Палкине был вынужден покинуть страну, и обосноваться в Лондоне, а после Революции вернулся. Издает сейчас «Колокол» в Москве, тираж 100 тыщ! Таких тиражей нигде в мире нет, с гордостью думал Рылейка. Да и не только в этом мы весь мир поразили, гордился он. Ведь первым делом товарищи декабристы разрушили оковы и стены темницы народов.
Расцветали сейчас тысячью цветов независимые и свободные Финляндия, Украина, Бессарабия, Дагестан, Крым, Туркестан, Дальневосточное ханство…
Наши друзья, с гордостью думал про новые страны Рылейка.
Там, правда, всех русских вырезали, но газета «Колокол» советовала отнестись к этому с пониманием. Товарищ Герцен так и писал:
– Разве не надо нам, русским, подумать о том, – писал он.
– Что некоторые эксцессы, совсем незначительные, – писал он.
– Спровоцированы в независимых странах, созданных нами, – писал он.
– Именно нами же! – писал он.
– Мы, держиморды, – писал товарищ Герцен.
– Сами виноваты в том, что наша рожа кирпича просит, – писал он.
– Как и глотка – ножа, а спина – пули, – писал он.
– Пора нам, русским, – писал он.
– Осознать всю меру наших преступлений, – писал он.
– Против финского, каракалпакского, и вообще всех остальных народов мира, – писал он.
Лихо писал товарищ Герцен, все ребята из декабристов очень любили его передовицы. По ним выходило, что все в стране идет правильно, и руководство Совета Декабристов сумело значительно улучшить Россию, несмотря на немногочисленные отдельные недостатки, работа над которыми идет постоянно. И пусть вражеские голоса недобитых тварей – в массе своей сосланных на рудники в Сибирь перевоспитываться, – и прочат России мрачное будущее, все это не больше, чем бессильная зависть и злоба уродов и козлов.
…пригретых на груди справедливо уничтоженной cемейкой Романовых, добавлял товарищ Герцен, известный своим метким словцом и соленой шуткой.
Товарищ Рылеев тоже очень любил статьи товарища Герцена. Единственное, очень тяжело было после них окунаться в будни этой отвратительной страны рабов, России. Над которой, сколько не бейся, а она все равно мрачная, тяжелая, и неповоротливая, как телега на осенней дороге, подумал Рылеев. Щелкнул пальцами. Взял перо, Сашкой протянутой, записал.
«Россия – неповоротливое, мрачное говно, застрявшее на раскисшей от распутицы дороге», написал товарищ Рылеев, и подумал, что надо бы отправить это в «Колокол», Герцену. Он продвинет тему, как полагается. Провентелирует вопрос, что называется, одобрительно подумал Рылеев. Щелкнул снова пальцами. Велел.
– Заключенного Кюхельбекера ко мне, – сказал.
…когда старого товарища заволокли в кабинет, Рылеев поморщился. Кюхля, Кюхля, подумал. Почему тебе, старый товарищ, не хватило мужества покончить с собой? Почему ты так недостойно цепляешься за жизнь, вместо того, чтобы дать возможность товарищам совершить новый виток революционной справедливости, подумал он. Что-то я совсем запутался, подумал он. Кюхля, Кюхля…
Кюхельбекер, всхлипывая, свалился на стул. Поднял лицо растерянное, жалкое. Штаны спадают, шнурков на ботинках нет, рожа в синяках… Губы дрожат, четырех зубов спереди нет. То Бестужев сапогом постарался…
– Ну, как оно? – спросил Рылейка участливо.
–… – молча заплакал Кюхля.
Потом шмыгнул, соплю в нос – такой родной, такой любимый, – втягивая. Сказал:
– Вижу, свежий «Колокол», – сказал он.
– Ага-с, – сказал Рылеев.
– Как там? – сказал Кюхля.
– Туркестан и Местечкляндия войну нам объявили, – сказал Рылеев.
– А что за Местечкляндия? – сказал Кюхля.
– Я же пятый месяц тут… – сказал он, и снова заплакал.
– Да вот, не знали, что с Бессарабией и остатками Одесской губернии делать, – сказал Рылейка задумчиво.
– И как? – сказал Кюхля.
– А что как, – сказал Рылеев.
– Сдадимся, пожертвуем им губернию-другую, – сказал он.
– Быдло, конечно, возмутится, – сказал он.
– Зато Герцен похвалит, – сказал он.