– Хрен у меня получит на клык, а не тройной оклад за работу в выходные, – крикнул он.
– Все ясно? – крикнул он.
… – яростно закивала массовка, туша прикуренные было сигареты.
В павильоне режиссер Эзейштейн, довольный, кивнул. Кино немое было, озвучка потом предстояла, а сейчас получалось так, будто воевода Бобок рать русскую наперед битвы с немчурой поганой подбадривает. Жилы напряглись, суровое лицо, рукой машет. Так, так работает товарищ Соломонов. Будет, значит, доволен сам товарищ Сталин, закуривая папиросу «Герцоговина Флор», думает товарищ Эйзенштейн.
– Как со стенгазетой у вас в отделе, – князь Александр воеводу Бобка спрашиват.
– Трудно сказать, – говорит тот, дым в рукав кольчуги пуская.
– Запоздаете со сроками, лишим права на участие в выборном собрании, – говорит князь.
–… делегации киностудии на съезд народных, – говорит он.
– Товарищ князь, да это все ярл Биргер, – говорит воевода Бобок.
– В смысле, товарищ исполнитель роли биргера, Куприянов, – уточняет князь.
– Он самый, третью неделю пьет, на съемки мертвый является, – говорит воевода Бобок.
– Да сами взгляните, вон он, сука, на коне, привязанный, тащится, – говорит воевода.
Снова выглянули из-за бруствера княже да Бобок.
– Да, постоим мы за землю русскую! – кричит князь.
Старается. Микрофоны аккурат перед бруствером поставлены. Покачал головой сурово. Будет, будет зритель понимать – недоволен княже ордой тевтонской, что на наши земли пошла, радуется режиссер Энзейштейн. А супротив монгольских орд он ничего иметь пока не будет, так как с Японией мы еще не воюем. И вообще, угнетенные товарищи монголы, они намного передовее отсталой Германии были в 13 веке.
– Да, пьяный в усмерть, тварь, – говорит князь воеводе Бобку.
– Как же он, гной, мне вечерний доклад делать будет, – говорит князь.
– Не сокрушайтесь Вы так, Александр Ярославович, – Бобок отвечает.
– Говорят, вообще за ним скоро того… Придут, – говорит он.
– Хм, – уклончиво князь отвечает.
– Так что подыскивайте уже человека своего… в партком, – воевода интимно шепчет.
– Только вы этих, по пятой графе, не очень-то… – говорит он, шелом снимая.
– Что еще за антисемитизм? – говорит князь, меч из ножен вынимая.
– В дни, когда мы боремся с гитлеровской Герма… – говорит он, пока техники «братцы луки свои изготовьте» на звуковую дорожку накладывают.
– Да нет, княже, – воевода Бобок досадливо рукой машет.
– Я про русских, – говорит он.
– Русских вы не очень-то… – говорит.
– Время смутное, место в парткоме бронь дает, – говорит он.
– Пусть на фронт, на фронт все идут! – говорит он.
Прилетела стрела, в носок сафьяновый воеводе Бобку впилась.
– Черт, какой мудозвон там в массовке шведской в Робин Гуда играет?! – воевода кричит.
– Извините, товарищ Соломонов, заигрались, – кричат со шведской стороны.
– Чукча какой-то, демобилизованный, – кричат.
– Так я его завтра же на фронт пошлю! – воевода Бобок кричит.
Тишина. Лязгание доспехов. Стена тевтонская все ближа да ближе. Уж и лицо ярла Бигрера, до усрачки нажравшегося, в камеру попадает. Мертвенное лицо, бледное. Все, как надо, радуется товарищ Эйзенштейн. Будет рад вождь. Скажет:
– Правильна таварищ Эзинштейн снял буржуазного захватчика, – скажет он.
– Как абасравшегося ат страха за свае будущее в будущей стране саветав, – скажет он.
Ласково глянет на товарища Эйзенштейна и предложит папироску «Герцоговина Флор». Товарищ Эйзенштайн не курит, не пьет, от фронта косит, но заради такого дела пренебрежет своим здоровьем – возьмет сигарету, закурит. Дым горячий со слюнями тошнотными сглотнет. От этого еще тошнотней станет. А Вождь… От него ничего не укроется. Скажет ласково:
– Да вы стравите, товарищ Эйзенштейн, – скажет
Блеванет товарищ Эйзеншейн, вождь ему кивнет ласково. Скажет:
– Кушайте, теперь.
…потеплело в груди у товарища Эйзенштейна. Скорее бы к вождю с материалом отснятым, думает. Кричит в рупор:
– Атаку начинаем, – кричит.
Ринулись на бруствер полки иноземные, на пленке монтажерами утроенные. Кричат:
– В рот вас и в ноги, – кричат.
– Капитализм не пройдет, – кричат.
– Электрификация и урбанизация в три года, – кричат.
– Еж, труд, в сраку май, – кричат.
– На кой кобыле хвост, – кричат.
Режиссер на стульчаке своем режиссерском сидит, записывает. Спрашивает помощника:
– А вот про кобылу, это как? – говорит.
– Ну, в смысле кобыла пялится ж все время, – говорит помощник.
– Так что ей и манду прикрывать хвостом неча, – говорит.
Радуется народный режисср Эйзенштейн, смеется. Любит он фольклор собирать, чтобы вечерами на даче в Переделкино – от служения народу уставший, – с женой своей, Марусенькой, поделиться сокровищами народного юмора и сатиры. Маруся, сама с Поволжья, слушает да хмыкает недоверчиво. Сдается ей, что все перлы народные, что массовка выкрикивает, для режиссера Эйзенштейна помощники его сочинили. Такие же на ха Эйзенштейны, думает Маруся зло, подгадывая – кто из них мужа ейного подсиживать собрался и как козла умучить, чтоб от него никакой угрозы ее Самуил Яковлевичу дорогому не было…
А тевтонцы в это время ломятся…
– Сарынь на кичку, – кричат.
– Товарищи, когда паек давать будут? – кричат.
– Сколько можно одну сцену снимать, – кричат.
– Это расточительство, в дни, когда страна, – кричат.
– Так, русские, русские пошли, – режиссер командует.
Выскочили Александр Невский да воевода Бобок из-за бруствера. Машут мечами картонными да булавами папье-машенными. Кричат:
– Значит, товарищ Соломонов, я предлагаю, – князь кричит.
– Те стулья, что в подсобке комитета стояли, – кричит.
– По распределению в дом отдыха союзов творчества, – кричит он.
– А восемнадцать ведер и та работающая еще машинка, – кричит.
– Что от прошлого комитета осталась, – кричит.
– Который в полном составе как врагов народа разоблачили, – кричит.
– Ее предлагаю подшефным, в отделе механиков, – кричит.
– А как же с трудоднями быть? – кричит воевода Бобок, мечом от кнехта поганого отмахиваясь.
– Провентелируем вопрос, быть посему, – княже отвечает.