Вынул из сумки Яша голову от щуки фаршированной, которую в Польше у семьи еврейских землевладельцев отобрали – они были не из трудового еврейства, так что Яша их убил, а дочку ихнюю трахнул да убил, – и натер ей ноги Бабелю.
…тот, сука, полз за отрядом пять верст, оставляя кровавый след, пока не отстал, всех их проклиная. Бойцы ежились, а Яша только смеялся. Белые были совсем близко, но комиссар разоблаченный добрую службу и сослужил. Отряд преследования нашел Бабеля еще живым и долго мучил – а первые крики несчастного отряд еще на правом берегу услышал. Лица менялись. Одна Анна Леопольдовна была спокойна, да только время от времени «стринги» из портянок в жопе поправляла. Косились на ее жопу бойцы, косились лошади. Но волю рукам да копытам никто не давал – все знали, что Анну Леопольдовну имеет Чапай. И что медсестра была его наложница, которую он нашел на остатках разгромленного трудящимися Зимнего дворца. Она полюбила мужественного большевика и отреклась ради него от своей аристократической фамилии: тем более, их всех вырезали. И колесила по стране за Чапаем, обучая его глаголам и спряжениям французского языка.
…Прошла Анна Леопольдовна в круг, села рядом с Чапаем и сказала:
– Хорошо, Чапай, хорошо, – сказала она.
– Прям Серебрянный век напомнил, – сказала она.
– Это как? – сказал Чапай.
– Да не парься, все равно они все умерли, – сказала она.
– Может, кто еще хочет? – сказала она.
Товарищ Фурманов откашлялся, и принял свое слово в политзанятии.
– Значит, немножко… про нас, и тяжкий бой который мы ве… – сказал он, смущаясь.
– Жги, комиссар, – улыбнулся Чапай.
Комиссар сказал:
полыхает красным огнем зарница
вдалеке румынская видна граница
за ней паны богачи и кулаки – жлобы
трудового народа не слушают жа-ло-бы
там они сладко пьют, вкусно едят и ебу… любят женщин доступных
в отличие от комсомолок как пик Коммунизма неприступных
там они ананасы и рябчиков на кострах жарят
раздувая огни мирового мля на ха пожара
а мы идем пятый месяц голодные злые худые как тени
о нас напишет в газете полка товарищ комкорр барятеньев
может быть ляжем костьми и умрем за народ
а, все равно помирать, в рот да и в в рот
так что скажу – Анна Леопольдовна, я от вас без ума!
Перевел дух. Продолжил:
ах Анна Леопольдовна дай мне этот день дай мне эту ночь
ты не уснешь, а если кто сказал что не стоит, так мля враньке
я для тебя не богат не знаменит и не комдив
не зампотыл не пулеметчик и не начдив
пускай сегодня я никто
и пусть твердят тебе – он не в ВоенСпецВКТО
но
дай мне этот день дай мне эту ночь
дай мне хоть один шанс и ты поймешь
я то что надо!
Замолчал. Глядел в глаза Чапаю с вызовом. Тот молчал, смотрел тоже молча, а потом опустил голову, и стал из черенка лопаты самотык всамоделишный для Анны Леопольдовны выстругивать. Сказал:
– Комиссар, скоро все смерть примем, – сказал он.
– Али не слышишь, как земля под копытами белых панов дрожит, – сказал он.
– Подумай, – сказал он.
Фурман, как в отряде комиссара любовно звали те бойцы, с которыми он харился, – топнул ногой, бросил оземь папаху. Крикнул:
– Стою на своем! – крикнул он.
– Раз комунист, делись с товарищем! – крикнул он.
Молчали бойцы. Трещал костер. Стругал Чапай. Смотрела в огонь Анна Леопольдовна. Сказал Чапай, головы не поднимая:
– Ну что же, – сказал.
– Раз крепко подумал, – сказал он.
– Иди, – сказал.
– Дай ему, Аня, – сказал.
Анна Леопольдовна встала, поправила трусы, сказала:
– On y va faire l’amour (идем делать любовь – фр.), – сказала она.
– И туда тоже, – сказал Чапай.
Анна Леопольдовна, сняв на ходу галифе и трусы, ушла на другой край холма, белея задницей, и взяв Фурмана под руку.
Чапай дунул на костер, дунул на звезды, дунул на Луну.
Стало темно в мире.
…белые догнали отряд рано утром, откуда не ждали – с левого берега. Бойцы даже и лошадей запрячь не успели. Так что никому и в голову не пришло взглянуть на тот конец холма, где Анна Леопольдовна, – сытая, осоловевшая, – утирала со рта кровь, а под ногами ейными валялся изломанный, как после колесования, Фурман. Отряд попытался было отбить атаку, но боеприпасы давно кончились. Кто-то, от страха обезумев – все помнили крики комиссара, белыми поруганного, – бросался с обрыва в реку, на конях. И тонули животные и тонули люди в водоворотах Днестра. Реки в водоворотах, реки коварной, как глаза молдаванки – вот она спокойна, а вот всполох, кружение и все, нет тебя, пропал. Кто-то, закрыв глаза, дрожа всем телом, снимал обувку и жал пальцем ноги босой на курок винтовки, в рот себе сунув. Несколько отчаянных навстречу белым бежали, размахивая оружием, но, конечно, сразу их никто не пристрелил, а дали пройти, а потом отобрали оружие и мучили.
К ночи следующего дня все было кончено. Чернели тела на земле, белели тела, всплывшие в реке, и зацепившиеся за коряги. Освещали все это Луна, да кошевар Микола с Полтавщины, которого привязали к столбу и подожгли.
Офицерик из белых ученый попался, про Тараса Бульбу читал…
.. утром следующего дня, когда от Миколы даже и дым не шел, и порывы ветра сбивали с него куски пепла, – как с полена обгоревшего, – выбрался из-под трупов красноармеец Сухов. Жалобно стеная сел, от боли страшной в голове кривясь. Рвало его кровью, ноги подламывались, когда к реке спускался. Там сунул в воду руки, голову. Чуть не упал, насилу рукой за куст удержался. Отполз на версту в сторону, спрятался под ивами, где холмы кончались. Вырыл там себе нору и отлеживался неделю, выползая за мясом, которое с пристреленной кем-то лошади срезал. Когда окреп, выломал палку покрепче, и побрел на восток, притворяясь глухонемым. На третий день пути поднял глаза от дороги и увидал впереди в дрожащем от жары воздухе две черные фигуры. Шел медленно, думал, не догонит, но – догнал, и пошел мимо, опустив глаза.
То были Чапай и Анна Леопольдовна.
Шли они легко и не таясь. Чапай – в костюме буржуйском, с короной золотой на голове и с пенсне на глазу, и тросточкой, на конце которой пудель скалился. Анна Леопольдовна – голая совсем, с большими золотыми кольцами в ушах, и необычно загорелая, с треугольником золотым наперед мохнатки, и с крыльями позади спины. Увидав красноармейца, заулыбались.
– Ну что, Сухов? – сказал Чапай.
– Погулял? – сказал Чапай.
Засмеялись они с Анной Леопольдовной смехом неместным, страшным, и птицы на другом краю поля, измученного засухой, в небо поднялись. Сухов шел торопливо, не поднимая глаз от дороги, мелко крестясь, подворачивая искалеченную саблей ногу. Ждал неминуемой смерти. Но слышал лишь смех, а потом и шаги Чапая с Анной Леопольдовной сзади стихли. Сухову бы свернуть в лес или в поле, но он знал, что не переживет ночи сам, поэтому он шел, шел, шел, Сухов шел, шел Сухов, шел, шел, шел, шел шел шел шел шел сухов сухов шел сухосуховсуховшелешелшелшелсухоше…