Наташка вроде бы замялась, и Борис вспомнил, что он преступник, и она может просто брезговать с ним разговаривать. Или бояться. Нормальные люди всегда стараются держаться подальше от бандитов.
– Сейчас, – спокойно сказала она и положила трубку.
Она появилась почти мгновенно, видно, лифт подошел сразу. И он опять подумал, что она похожа на жену Пушкина.
Свой телефон у него в руках Наташа увидела сразу и тут же взяла, почти выдернула. Нужно было уходить, но она почему-то медлила.
Борис молчал, и только когда она уже повернулась, чтобы уйти, неожиданно заговорил:
– Ты не думай…
Ему хотелось сказать, что они ничего плохого Сереже не сделали бы. Они же не бандиты. То есть бандиты, но…
– Я не думаю, – перебила она, и он был уверен: Наташа поняла все, что он хотел сказать.
Она еще помедлила немного, словно замерла, приложила пропуск к глазку турникета и исчезла у лифтов.
Озерцов постоял на крыльце, вдыхая влажный воздух.
Сейчас ему было наплевать, увидит его кто-то с разбитой рожей или нет.
Никого из знакомых он не встретил.
Вчера ужас от того, что рассказал Петр, настолько лишил Александрину способности соображать, что она почти забыла о том мерзком, что с ней случилось, и даже о том, что это теперь не только ее, Александрины, отвратительная тайна, а почти всеобщее достояние, а значит, ее жизнь кончилась, и впереди маячит нечто темное и пугающее.
Появившись с сыном на пороге, Петр, молча показав глазами на Сережу, предостерег – не при нем, потом. А позже, когда она, замерев от ужаса, слушала невероятную, немыслимую историю и все пыталась прижать к себе Сережу и никогда его не отпускать, ей стало не до выяснения отношений.
Совсем ранним утром, почти ночью, когда Петр собрался на работу, они ни словом не обмолвились о том, что они больше не муж и жена, а непонятно кто. И что с ними будет дальше, неизвестно и страшно. Александрина пожарила мужу большую яичницу, достала из холодильника колбасу и сыр и села с чашкой чая на свое привычное место за кухонным столом – у окна. И ей казалось, что этим утром все идет как всегда, если бы не тягостное молчание и не невозможность даже украдкой посмотреть на сидящего напротив мужа. И потом, когда Петр одевался в прихожей, а она стояла рядом, тоже было все как всегда, разве что он не поцеловал ее, как обычно, уходя на работу.
Все было как всегда, но они оба знали, что конец их жизни уже наступил, что вернуться назад невозможно и они оба никогда на это не пойдут.
Александрина тихонько заглянула в комнату сына, постояла, глядя на бледное личико, и машинально сложила стопкой какие-то разбросанные бумажки.
Когда Сереже исполнилось восемь месяцев, Александрина нашла ему няню, молодую симпатичную девушку Тоню, веселую, смешливую студентку-вечерницу института управления. Тоня приходила днем часа на три-четыре, гуляла с Сережей, играла с ним, пыталась читать еще совсем крошечному ребенку сказки, а Александрина садилась работать: кроить, шить, рисовать. Тоня никак не могла взять в толк, зачем ее красавица хозяйка, стоит только ей, няне, появиться в дверях квартиры, немедленно кидается к грудой лежащим на столе тканям. Зачем ей, женщине далеко не бедной, жене предпринимателя, обшивать каких-то старых дур? Тоня не понимала, а Александрина затруднялась это ей объяснить.
К тому времени она снова стала самой собой, опять сделалась красивой, как раньше, даже еще лучше, потому что фигура ее приобрела плавную женскую округлость, а талия вновь стала тонкой, длинные ноги – ровными и стройными, и даже сама Александрина, всегда относившаяся к себе неоправданно критично, не могла не признать, что красива по-настоящему, без изъянов.
А вот страх потерять Петра почему-то не исчез. То есть он перестал быть таким острым и всеобъемлющим, теперь он черной тенью притаился где-то в глубине сознания и напоминал о себе только изредка, но не менее мучительно, чем прежде.
Наверное, если бы Петр говорил ей, какая она красавица, как он гордится ею и еще что-нибудь такое же глупое, но очень приятное, страх совсем прошел бы, но он ничего такого не говорил. Вернее, говорил, но неохотно и редко, только когда она сама из него это вытягивала.
– Нравится? – спрашивала Александрина, вертясь перед ним в новом платье.
– Угу, – хвалил он, не поднимая глаз, – здорово!
– А я? Я тебе нравлюсь?
– Конечно, – удивлялся он, все так же не поднимая глаз, – ты что, сама не знаешь?
– Не знаю, – мрачно отвечала Александрина.
Тут он, как правило, улыбался, хватал ее в охапку, мял новое платье, отрывая жену от пола, и назидательно говорил:
– Ну так теперь знай!
А Александрине хотелось, чтобы он говорил другое: что она лучшая на свете, что он не может без нее жить, что она его судьба и его счастье.
Ей хотелось, а он не говорил.
Он уходил в свою фирму, в свою жизнь, встречал там молодых и умных женщин и беседовал с ними про матобеспечение, про драйверы, про вирусы и системы и еще про что-то умное и таинственное, о чем Александрина имела весьма смутное представление и что казалось ей непостижимой мудростью. Он уходил, а она оставалась дома. Клуша клушей.
Ей не хотелось быть клушей. Александрина знала, что она настоящий Мастер. Художник.
И она начала шить всем желающим, и радовалась вместе с мгновенно преображающимися в ее творениях женщинами, и гордилась собой, и справедливо считала свою одежду произведением искусства.
– Я мастер, – хвалилась она Петру.
– Угу, – улыбаясь, хмыкал он, – мастерица.
– Петя! – обижалась Александрина на дурацкую «мастерицу». – Я – мастер. Понимаешь? Настоящий художник.
– Мастер, мастер, – успокаивал он ее, все так же улыбаясь, а потом все-таки ехидничал: – Мастерица.
Тут Александрина не выдерживала и начинала смеяться вместе с ним.
Но обида оставалась. Получалось, что то, чем занимается он, чем занимаются женщины в его фирме, есть настоящее, стоящее дело, а она, Александрина, – так, «мастерица».
– Пойдем покурим, – позвонив подруге по внутреннему телефону, позвала Юля.
– Пойдем. – Наташа достала сигарету и отправилась в курилку – на пожарную лестницу.
Глаза у подбежавшей Юльки так горели, что Наташа невольно заулыбалась:
– Сногсшибательные новости?
– Угу, – промычала Юля, закуривая и зачем-то воровато оглядываясь по сторонам, как будто и так не видела, что никого рядом нет.
– Ну давай, – поторопила Наташа.
Юля приблизилась к ней почти вплотную и зашептала:
– Я сейчас в буфет спускалась, ждала лифта, он опять только один работает. Черт-те что! Никогда лифты нормально не работают!