– Самое отвратительное в этой истории то, что Тамара бы никогда не выдала Дорофеева и так бы и держала язык за зубами, – сказала Лиза. – И если бы ты не разговорил эту Соню Михееву…
– Знаете, такая чудесная девушка!!! – закатил глаза Денис. – Жаль, что ей бог ума не дал…
– Мне надо было раньше выяснить поконкретнее про этот артикаин, – проговорила Травина. – Зато теперь, я думаю, стало понятно, как удалось Гинеру с комфортом устроиться в тюрьме.
– Вероятно, он удалил зуб этому Азарию, – предположила Глафира. – Или вообще лечил ему зубы. А может, и не только ему, но и кому-нибудь из руководства тюрьмы.
– А я не удивлюсь, если узнаю, что ему там оборудовали настоящий зубоврачебный кабинет, – произнесла Лиза. – Выходит, он смог преодолеть себя и вернуться в профессию, пусть и в таком месте, как тюрьма.
– Получается, что тюрьма его не сломала, а наоборот, сделала более сильным человеком.
– Тук-тук-тук, к вам можно?! – На пороге появился Мирошкин в красном дедморозовском колпаке с белой опушкой. В руках у него была елка. – Принимайте! Денис, где у вас там крест для елки?
– Сергей, какой же ты молодец! Проходи! Ну что, как там дела? Кому поручили допрашивать Дорофеева? Опять Никонову?
– Нет, другому следователю, новенькому… Я был там, видел этого Дорофеева. Он очень плохо выглядит. Он сидит в кабинете следователя и дает признательные показания. Время от времени он просит, чтобы ему дали телефон, он хочет позвонить жене. Я же посоветовал ему позвонить адвокату… Не думаю, что жена после всего случившегося захочет его видеть.
– Помяните мое слово: психолого-психиатрическая экспертиза сочтет его невменяемым. И его не посадят, – сказала Лиза. – Он же псих! Ну не может нормальный человек в течение многих лет жить местью… Нет, конечно, желание мести сильное, и оно свойственно вполне здоровым людям, но понятнее было бы, если бы он убил самого Гинера! А так… Это клиника. Говорю, помяните мое слово…
– Э-эх, так хочется уже елку нарядить, но мне пора, – засобиралась Глаша. – Надо поддержать Наташу.
– Предлагаю обзвонить всех ее подруг, пусть тоже приедут. И предупреди Тамару, чтобы молчала о своих догадках. Зачем Наташе еще одно разочарование?
Ночью Лиза вошла в холл гостиницы «Европа», где проживал, находясь на гастролях, Густав Валенштайм, поднялась к нему в номер.
Известный немецкий органист, не предупрежденный о ее визите, встретил Лизу в домашней куртке и брюках. Большая гостиная была освещена напольной лампой с золоченым колпаком. На столе были разложены ноты. За огромным, почти во всю стену окном, не занавешенным шторами, в лиловой дымке светился драгоценной россыпью миллионный город. И падал, падал снег.
– Лиза? Не ожидал, признаться… Проходите, рад вас видеть.
Он внимательно посмотрел на нее.
– У вас очень усталый вид. Надеюсь, ничего не случилось? Или… или у вас есть для меня новости?
– Скажите, Густав, вы знали, кем в своей прошлой жизни был Гинер?
– Разумеется! Он был стоматологом, хирургом… Но потом у него в кресле умерла одна девушка, у нее была аллергия… Мне Валя рассказывала. Там один парень, кажется, жених этой девушки, хотел засадить Алика, но дела так и не завели…
Тут Валенштайм вдруг замолчал, прикрыв рот рукой. Брови его приподнялись в страдальческом изломе, и он застонал, согнувшись пополам, словно от физической боли:
– Нет, нет, этого не может быть! Это невозможно! Ну, так нельзя! Она-то здесь при чем?!
Лиза перевела взгляд на стену, где висел небольшой зимний фотографический пейзаж: убеленные снегом ели, парковые скамейки, между которых застыли во взлете своих естественных движений темные фигурки отлитых из металла зверей: лисицы, зайца, медвежонка, олененка…