Но ни разу не посчастливилось ему, сгорающему от страсти, в полной мере обладать любимым телом, которое скрывало бесчувственное платье, и все же он ощущал, как под этой оболочкой ее обнаженная и горячая плоть стремится к нему навстречу. Ни разу не познал он ее в этом вечно освещенном, никогда не спящем доме. Лишь в последний день, когда она пришла в его уже прибранную комнату под предлогом помочь ему собрать вещи, а на самом деле попрощаться, он страстно прижал ее к себе, и она, устремившись прочь от его напора, пошатнулась и упала на оттоманку, тогда его поцелуи уже пылали на ее вздымающейся под растерзанным платьем груди и губы продолжали жадно лобзать белоснежную горячую кожу там, где бешено колотилось ее сердце. И в ту минуту, кода она уже почти уступила и ее податливое тело принадлежало ему, она, охваченная волнением, с трудом взмолилась: «Не сейчас! Не здесь! Прошу тебя».
Благоговение, которое он испытывал к столь долго любимой женщине, мгновенно усмирило его плоть, он вновь подавил вырвавшиеся было на волю чувства и отпрянул от нее, она же неуверенно встала и спрятала от него лицо. Он дрожал, борясь с собой, тоже отвернувшись, и был столь явно обескуражен, что она ощутила, какую боль причинила ему. Тогда, вновь совладав со своими чувствами, она подошла к нему и тихо утешила: «Я не посмела здесь, только не здесь, не в моем, не в его доме. Но когда ты вернешься, все будет так, как ты захочешь».
Поезд остановился, скрипя тормозами. Люди, разбирая баулы, спешили на выход, он стряхнул свои воспоминания, однако — это не сон, это блаженство — смотрите, вот же она, перед ним, его возлюбленная, к которой он так долго ехал, с которой так долго не виделся, вот же она сидит, совсем рядом. Поля ее шляпы чуть затеняли опущенное лицо. Но она, словно догадавшись о его желании взглянуть на нее, подняла голову и нежно улыбнулась ему в ответ.
— Дармштадт, — сказала она, не глядя в окно, — еще одна станция.
Он ничего не ответил, просто сидел и смотрел на нее. «Стирающее память время, — думал он про себя, — забвение времени против наших чувств. С тех пор прошло девять лет, но не изменилась ни одна интонация ее голоса, каждая клеточка моего тела слушает ее с тем же вниманием. Ничто не потеряно, ничто не исчезло, как и прежде, я чувствую тихое блаженство в ее присутствии».
Он страстно смотрел на ее безмятежно улыбающиеся губы и едва ли мог вспомнить, как целовал их когда-то; смотрел на ее руки, которые спокойно и непринужденно покоились на коленях — как хотел он склониться и поцеловать их или взять в свои ладони всего на секунду, на одну лишь секунду! Но пассажиры еще оставались в купе, и, чтобы сохранить свою тайну, не дать посторонним войти в их мир, он снова молча откинулся назад. Снова они сидели друг напротив друга, не проронив ни слова, не обменявшись ни жестом, лишь только взгляды их посылали друг другу поцелуи.
За окном раздался гудок, поезд набирал ход, и монотонность движения вновь погружала в воспоминания. Эти темные бесконечные годы между прошлым и настоящим, серый океан, раскинувшийся между двух берегов, между двух сердец! Как же они расстались? То было воспоминание, которое он не хотел бередить, не хотел вспоминать тот час последнего прощания, час на перроне того же города, где сегодня он ждал ее с открытым сердцем. Нет, прочь от этого воспоминания, долой его, только не думать о той секунде, она была слишком мучительной. Дальше понеслись его мысли: перед ним предстал другой пейзаж. Тогда он прибыл в Мексику с разбитым сердцем и, чтобы пережить первые месяцы, первые ужасные недели разлуки, загружал свой мозг цифрами и проектами, до смерти изматывал свое тело экспедициями и верховыми поездками по стране, бесконечными переговорами и исследованиями. С раннего утра до поздней ночи он включался в непрерывно работающий механизм производства, полный цифр, деловых разговоров и документов, а внутренний голос тем временем отчаянно выкрикивал одно имя, ее имя. Он искал забвения в работе, как другой, менее цельный человек, искал бы его в алкоголе. И тем не менее каждый вечер, несмотря на усталость, он садился за стол и час за часом, испещряя страницу за страницей, описывал все, что делал в течение дня, и с каждой почтой отправлял на условленный адрес целые стопки страниц, исписанных дрожащей рукой, чтобы его далекая возлюбленная могла разделить каждый час его жизни, хоть бы через тысячи океанских миль, через горы и горизонты. Благодарностью за это были письма, которые он получал от нее. Она писала четким почерком и в сдержанных выражениях, выдававших обузданную страсть. Рассказ ее был серьезен, без жалоб, о том, как проходил день, и ему казалось, что он чувствует направленный на него верный взгляд ее голубых глаз, только улыбки не было на лице, той слегка успокаивающей улыбки, которая всегда смягчала серьезность ее тона. Эти письма стали насущной пищей для его одинокой души. Он постоянно брал их в свои путешествия по степям и горам, даже велел пришить к седлу специальную сумку, чтобы защитить их от непогоды, которую приходилось терпеть во время экспедиций. Он столько раз их перечитывал, что знал наизусть, слово в слово, так часто разворачивал, что сгибы прохудились, а отдельные фразы размылись от поцелуев и слез. Порой, когда он был один и знал, что никто ему не помешает, он брал эти письма и проговаривал их, представляя ее голос, пытаясь вызвать к себе далекую возлюбленную. Иногда, если он вдруг забывал какое-то слово, предложение или фразу, то вставал посреди ночи и зажигал свет, чтобы отыскать эти места и по почерку представить ее кисть, а за кистью руку, плечо, голову и целиком весь образ, долетевший к нему через моря и океаны. Словно дровосек в дремучем лесу, он с неистовством и мощью прорубал себе путь сквозь дикое и беспросветное время, полное опасностей, с нетерпением ожидая того момента, когда впереди воссияет день возвращения, час отъезда, час встречи, наконец, который он представлял тысячи раз, час, когда он снова обнимет ее.
Он жил в недавно образованной рабочей колонии, в деревянном доме, построенном на скорую руку и обшитом металлом. В спальне, которая служила одновременно и рабочим кабинетом, над грубо сколоченной кроватью он повесил календарь, в котором каждый вечер вычеркивал дни, которые еще оставалось пережить без нее: четыреста двадцать, четыреста девятнадцать, четыреста восемнадцать дней до возращения. Ибо он отсчитывал время не от Рождества Христова, а наоборот, до определенного часа, часа, когда он должен вернуться на родину. И когда отсчет останавливался на круглой цифре: до четырехсот дней, трехсот пятидесяти или трехсот, или же наступал день ее рождения, ее именины или такие негласные праздники, как день, в который он впервые увидел ее, или впервые узнал о ее чувстве, — в эти дни он всегда устраивал небольшой праздник для окружающих, которые ни о чем не подозревали. Он одаривал деньгами чумазых детишек метисов, а рабочих — спиртом, так что те горланили песни и скакали, как дикие жеребята; надевал свое выходное платье, приказывал достать вино и лучшие консервы. На специальном древке в этот день развевалось знамя, словно пламя радости, к его дому приходили соседи и помощники, любопытствуя, день какого угодника он отмечает или какой такой курьезный повод празднует, на что он лишь улыбался и отвечал: «Какая разница? Порадуйтесь со мной!»
Так проходили недели и месяцы, завершился один год и еще полгода, уже оставались всего семь коротеньких жалких недель до дня возвращения. Сгорая от нетерпения, он уже давно высчитал день отправления парохода и, к удивлению продавца, за сто дней от отъезда забронировал себе каюту на борту «Арканзаса» и оплатил ее. Но тут настал день катастрофы, который безжалостно перечеркнул не только его календарь, но и разбил миллионы жизней. В день катастрофы рано утром из серно-желтой долины в горы прискакал землемер с двумя прорабами и группой туземных слуг с лошадьми и лошаками, чтобы изучить место для новой буровой скважины, в которой предполагали найти магнезит. Два дня метисы стучали молотками, копали, дробили руду и проводили разведку под безжалостными лучами неумолимого солнца. Как одержимый, он подгонял рабочих, сам не позволял себе пройти и сотни шагов до наскоро выкопанного приямка для сбора воды, чтобы смочить свой пересохший язык, — он хотел вернуться к прибытию почты, получить ее письмо, прочитать ее послание. На третий день его одолело безумное желание получить известие от нее, он так безрассудно жаждал ее слов, что решил отправиться в путь один, лишь бы забрать ее письмо, которое должно было прийти еще накануне. Он невозмутимо вышел из палатки и в сопровождении одного только слуги отправился к железнодорожной станции, до которой всю ночь пришлось ехать верхом по темной опасной горной тропе. Однако утром, когда на усталых лошадях, продрогшие на перевалах в Скалистых горах, они наконец добрались до маленькой деревушки, ее непривычный вид удивил их. Несколько белых поселенцев, оставив свою работу, стояли у станции, окруженные гудящей толпой метисов и туземцев, которые кричали, одолевали вопросами и глупо таращили глаза. Ему стоило большого труда пробиться сквозь этот взбудораженный клубок человеческих тел. Там он узнал, что в Европе началась война: Германия против Франции, Австрия против России. Он не хотел в это верить, свирепо пришпорил своего спотыкающегося коня и помчался к правительственному зданию, чтобы там услышать еще более ошеломляющую новость. Она была хуже первой: Англия тоже вступила войну, закрыв для немцев возможность передвигаться по морю. Железный занавес разделил два континента.