– Так-так, – (тоном крайнего сарказма), – а нельзя ли узнать, где это ты был весь день?
– На Булле.
– А! – (тон смягчался). – Окунулся?
– Да.
– Ладно, тут есть какой-то смысл. Я не против. До тех пор пока ты не с этой canaille, – (подозрительным тоном). – Так я могу быть уверен, что ты не шлялся с Бриджами или с подобной избранной публикой?
– Абсолютно уверен.
– Тогда порядок. Это все, что мне надо. Держись подальше от них… А Морис был с тобой?
– Да.
– Так где ж он?
– Думаю, наверху.
– А почему он не спустился?
– Не знаю.
– Гм… – (тон вновь пережевываемого сарказма). – Клянусь Богом, ты и твой братец, это такая парочка любящих сыновей!
Линч объявил Стивена первейшим из всех ослов в христианском мире, узнав, что тот отверг предложения иезуитов:
– Представь только, какие ночи ты б мог иметь!
– Ты удручающе низменная личность, – отвечал Стивен. – После всего, что я вдалбливал в эти твои торгашеские мозги, ты непременно вылезешь преподнести мне какую-нибудь пакость.
– Но почему ж ты отказался? – недоумевал Линч.
Лето шло уж совсем к концу, и вечер становился прохладным. Линч прохаживался взад и вперед в портике Библиотеки, держа руки в карманах и сильно выпятив грудь. Стивен шел рядом:
– Я молод, не так ли?
– Да – это – так.
– Отлично. Моя единственная предрасположенность – к сочинению прозы и стихов. Не так ли?
– Допустим, так.
– Чудесно. Я не предназначен быть клерком в пивоварне.
– Я думаю, это было бы опасно, пускать тебя в пивоварню… особенно иногда.
– Я не предназначен к этому – и довольно. Я поступил в эту лавочку под названием «университет», чтобы повстречать людей близкого мне возраста и душевного склада… Ты знаешь, что я там повстречал.
Линч в согласном отчаянии закивал головой.
– Я обнаружил толпу запуганных мальчуганов, сбитых вместе круговою порукой робости. Единственное, чего ищет их взор, – это будущая должность: чтобы обеспечить себе эту будущую должность, они готовы примкнуть к любым взглядам или от них отречься, готовы трудиться в поте лица, чтобы войти в милость к иезуитам. Они обожают Иисуса, Марию и Иосифа; верят в «непогрешимость» папы и во все его похабные вонючие преисподние; они чают тысячелетнего царства прославленных верных и поджаренных безбожников… Боже Сладчайший и Всемогущий! Взгляни на это светлое прекрасное небо! Ты чувствуешь прохладный ветерок на лице? Вслушайся в [моему] наши голоса здесь, в портике, – не потому что [он] это мой и твой голос, а потому что это людские голоса: и неужели вся эта чушь тут же не сойдет с тебя, как с гуся вода?
Линч согласно кивнул; Стивен продолжал:
– Абсурд, чтобы я пустился ползать, и клянчить, и умолять, и выпрашивать у этих шутов, которые сами всего-навсего попрошайки. Почему мы не можем извергнуть эту чуму из наших мыслей, из общества, чтобы люди могли свободно ходить по улицам, не сталкиваясь на каждом углу с каким-нибудь застарелым лицемерием или предрассудком? Я буду, по крайней мере, стараться. Я ничего не возьму от них. Не буду служить под их началом. Не буду им подчиняться, ни внешне, ни внутренне. И Церковь, и любое учреждение, это не какая-то незыблемость словно Гибралтар. Вычтем из нее людей, ее членов, и прочность ее станет куда менее очевидной. Я вычту, по крайней мере, себя – а ты учти, что если мы примем потомство индивида за дюжину, то в результате вычитания одного Церковь может в конце концов потерять двенадцать в энной степени членов.
– А ты не слишком щедр в расчете потомства? – спросил Линч.
– Я не сказал тебе, что я встретил сегодня отца Хили? – отозвался вместо ответа Стивен.
– Нет, а где?
– Иду я по берегу Канала с датской грамматикой (теперь я за это взялся как следует. Скажу поздней почему) – и тут встречаю никого иного, как этого коротышку. Он шествовал прямиком «в золото заката:» все его морщины и складки на физиономии были вызолочены. Глянул на мою книгу и сказал, очень интересно: как ему кажется, это чрезвычайно интересно, знать разные языки и их сравнивать. Потом вгляделся в даль, в закатное солнце, и тут внезапно – представь только! – рот у него раскрывается и производит медленный, беззвучный зевок… Понимаешь, это почти вызывает шок, когда с человеком при тебе неожиданно происходит что-то такое…
– Скоро у него будет кое-какое дело, – сказал Линч, указывая на небольшую компанию, остановившуюся в дверях, весело беседуя и смеясь. – Он станет не такой сонный.
Стивен тоже поглядел на компанию. Эмма, Мойнихан, Макканн и две дочки мистера Дэниэла были явно в повышенном настроении.
– Да, я думаю, вскоре она займется этим уже на законных основаниях, – сказал [Линч] Стивен.
– Я-то о другой парочке, не о ней, – уточнил Линч.
– А, Макканн… Она, знаешь ли, для меня уже ничего не значит.
– Позволь тебе не поверить.
На этот раз надежды для него не было: уже третий удар. Каждый вечер я проходил мимо дома (было время каникул), изучал освещенный квадрат окна – и находил из вечера в вечер, что он светится как всегда, тихим и ровным светом. Если бы он умер, думал я, то штора была бы темней и я бы заметил отсветы свечек, ведь в изголовье покойника полагается ставить две свечки. Он говорил мне не раз: «Я уж теперь не от сего мира» [65] , но я считал, это пустые слова. Теперь я знал, что это была правда. Каждый вечер, оглядывая окно, я тихо повторял про себя слово паралич. Для меня оно звучало всегда странно, как слово гномон в геометрии Евклида и слово симония в катехизисе. Но сейчас оно стало звучать для меня как имя какого-то зловредного и греховного существа. Оно вызывало у меня страх, но вопреки страху меня тянуло приблизиться к нему и увидеть его смертоносную работу.
Старый Коттер сидел у камина и курил, когда я спустился к ужину. Пока тетя мне накладывала болтушку, он сказал, как бы возвращаясь к какому-то своему прежнему замечанию:
– Да нет, я б не сказал, что он так уж… но было что-то такое странное… что-то тревожное в нем. Я вот что про это думаю…
Он принялся продувать свою трубку, несомненно решая, что же он думает. Занудный старый осел! В первое время знакомства он казался поинтересней, рассказывал про всякие вредные виды спиртов, про их коварные действия, но скоро и он, и его бесконечные винокуренные темы мне надоели.
– У меня тут своя теория, – сказал он. – Я думаю, тут один из таких… особых случаев… Но трудно точно сказать…
Он снова принялся продувать трубку, так и не сообщив теории. Дядя увидел, как я весь напрягся, и сказал мне: