— Что ты имеешь в виду, дитя? — спросил мистер Хейл.
— Они называли имена существительные, обозначающие предметы, по которым можно судить о богатстве человека, — «экономка», «садовник», «размер стекла», «дорогое кружево», «бриллианты» и тому подобное. И каждая из них старалась употребить их в своей речи, сочетая самым причудливым образом.
— Ты будешь так же говорить о своей новой служанке, когда мы примем ее на работу, если то, что рассказывает о ней миссис Торнтон, правда.
— Несомненно. Я чувствовала себя большой лицемеркой сегодня вечером, когда сидела в своем белом шелковом платье, не зная, чем занять руки, и представляла, какую тщательную уборку пришлось сегодня сделать слугам. Я уверена, они приняли меня за утонченную даму.
— Даже я мог бы принять тебя за незнакомую даму, моя дорогая, — ответил мистер Хейл, тихо улыбаясь.
Но улыбки разом исчезли, уступив место бледности и тревоге, когда они увидели Диксон, открывшую им дверь.
— О хозяин! О мисс Маргарет! Слава богу, вы здесь! Только что пришел доктор Дональдсон. Служанка из соседнего дома сходила за ним, потому что наша уборщица ушла домой. Сейчас хозяйке полегчало, но… О сэр! Час назад я думала, она умрет.
Мистер Хейл ухватился за руку Маргарет, чтобы не упасть. Он посмотрел в лицо дочери и увидел на нем выражение удивления и непомерного горя, но не ужаса, который словно тисками сжал его не подготовленное к такому удару сердце. Она знала больше, чем он, и слушала Диксон, дрожа от мрачного предчувствия.
— О! Мне не следовало ее оставлять, я поступила безнравственно! — плакала Маргарет, поддерживая отца, который спешно поднимался по ступенькам.
Доктор Дональдсон встретил их на лестничной площадке.
— Сейчас ей уже лучше, — прошептал он. — Успокоительное подействовало. Приступ был очень сильным, неудивительно, что он напугал вашу служанку. Но на этот раз все обойдется.
— На этот раз! Позвольте мне пройти к ней! — Полчаса назад мистер Хейл выглядел на свой возраст, а теперь словно постарел в считаные мгновения: взгляд его блуждал, руки дрожали, походка стала нетвердой, как у человека семидесяти лет.
Доктор Дональдсон взял его под руку и провел в спальню. Маргарет последовала за ними. Мать спала, и на лице ее можно было прочесть следы пережитых страданий. Может, ей действительно полегчало, но было ясно, что смерть уже наложила на нее свою печать и вскоре вернется, чтобы вступить во владение своей собственностью. Мистер Хейл молча смотрел на жену. Потом его начало трясти, и, отказавшись от помощи доктора Дональдсона, он на ощупь стал искать дверь, но не мог найти ее, хотя в комнате ярко горели несколько свечей, словно для того, чтобы отогнать тень смерти. Потом мистер Хейл, шатаясь, прошел в гостиную и стал оглядываться в поисках стула. Доктор Дональдсон подвинул к нему стул и помог сесть. Взяв его руку, он стал слушать его пульс.
— Поговорите с ним, мисс Хейл. Мы должны привести его в себя.
— Папа! — сказала Маргарет голосом, в котором было столько боли. — Папа! Поговори со мной!
Мистер Хейл с видимым усилием пришел в себя и спросил:
— Маргарет! Ты знала об этом? Какая же ты жестокая!
— Нет, сэр, это не жестокость! — решительно ответил доктор Дональдсон. — Мисс Хейл следовала моим указаниям. Это, может быть, ошибка, но не жестокость. Ваша жена завтра почувствует облегчение, я полагаю. Я предполагал, что у нее могут быть приступы, хотя я и не сказал мисс Хейл о своих опасениях. Она приняла успокоительное, которое я принес с собой. Она долго проспит, и завтра те симптомы, которое так встревожили вас, исчезнут.
— Но не болезнь?
Доктор Дональдсон взглянул на Маргарет. Ее склоненная головка, выражение ее лица, в котором не было мольбы об отсрочке, сказали этому проницательному наблюдателю человеческой природы, что она склонна сообщить отцу правду.
— Нет, не болезнь. Мы не можем вылечить ее болезнь, даже используя все свои скудные умения. Мы только можем задержать ее развитие, смягчить боль, которую она причиняет. Будьте мужчиной, сэр… христианином. Имейте веру в бессмертие души, которое устоит против любой боли или смертельного недуга.
Но в ответ прозвучали лишь произнесенные сдавленным голосом слова:
— Вы никогда не были женаты, доктор Дональдсон. Вы не знаете, что это такое. — И безутешные мужские рыдания прорезали тишину ночи как выражение беспредельной муки.
Маргарет опустилась возле отца на колени, лаская его с печальной нежностью. Никто, даже доктор Дональдсон, не обращал внимания на время. Мистер Хейл первым отважился заговорить о том, что требуется сделать в данный момент.
— Что мы должны делать? — спросил он. — Скажите нам. Маргарет — моя помощница, моя правая рука.
Доктор Дональдсон дал четкие указания. Не стоит опасаться сегодняшней ночи, завтра приступ не повторится, и еще несколько дней все будет в порядке. Но не стоит надеяться на выздоровление. Он посоветовал мистеру Хейлу лечь и оставить кого-то на дежурстве у кровати миссис Хейл, хотя он надеется, что ее сон будет спокойным. Он обещал навестить их рано утром. Наконец, тепло попрощавшись, он ушел.
Маргарет с отцом обменялись лишь несколькими словами. Мистер Хейл был решительно настроен просидеть всю ночь у постели жены, и Маргарет смогла лишь уговорить его отдохнуть на диване в гостиной. Диксон наотрез отказалась ложиться спать. Маргарет просто не смогла оставить мать, даже если бы все доктора в мире заявили, что «силы необходимо беречь» и что «одной сиделки будет достаточно». Диксон сидела, пристально вглядываясь в лицо хозяйки, моргала и клевала носом, потом стряхивала с себя дремоту, пока наконец, сдавшись, не задремала. Маргарет сняла свой наряд, с отвращением отбросила его в сторону и надела домашнее платье. Ей казалось, что теперь она никогда не сможет заснуть, будто все ее чувства вдруг резко обострились и она стала все воспринимать с удвоенной силой. Каждый взгляд и звук — даже мысль — задевали ее за живое. Она прислушивалась к беспокойным движениям своего отца в соседней комнате. Он то и дело подходил к двери спальни жены и на несколько мгновений застывал у нее, пока наконец Маргарет, не слыша шагов, но ощущая его близкое невидимое присутствие, не распахнула ее, чтобы рассказать отцу, как она узнала о болезни матери, и ответить на вопросы, которые он едва выговаривал запекшимися губами. Вскоре он уснул, и весь дом замер. У Маргарет появилось время подумать. Все, что ее интересовало в последние дни, словно отодвинулось вдаль во времени и в пространстве. Не более тридцати шести часов назад она заботилась о Бесси Хиггинс и ее отце, ее сердце страдало из-за Баучера. Теперь все это казалось воспоминаниями о прошлой жизни. Все, что происходило вне этого дома, не имело отношения к ее матери, а потому было нереальным. Даже Харли-стрит казалась далекой и чужой. Она вспомнила, будто это было вчера, как она радовалась, подмечая у тети Шоу черты сходства с матерью. Как приходили письма из Хелстона, которые заставляли ее сердце замирать от любви при одной мысли о доме. Сам Хелстон теперь превратился в туманное прошлое. Скучные, серые дни предыдущей зимы и весны, такие бедные на события и монотонные, представлялись ей бесценными, потому что были теснее связаны с тем, что волновало ее сейчас. Она бы с радостью ухватилась за это уходящее время и молила бы его вернуться и отдать ей то, что она так мало ценила, когда имела. Какой тщетной суетой казалась ей жизнь! Что-то призрачное, мимолетное, неуловимое. Словно с воздушной звонницы, высоко над суматохой и суетой земной жизни, раздавался мерный колокольный звон: «Все только тень! Все проходит! Все минуло!» Когда наступило утро, прохладное и серое, подобное другим, более счастливым рассветам из прошлой жизни, и Маргарет посмотрела на спящих, ей показалось, что ужасная ночь была только сном. Она тоже была тенью. Она тоже миновала.