– А Корюкина Николая Павловича помните?
– И его помню. О, этот самый мутный был из всех. Денег давал меньше других. Но если считать в абсолютных величинах, то жертвовал, конечно, изрядно. И по двадцать, тридцать миллионов перечислял. И часто привозил наличные – в буквальном смысле чемоданами. Он, помню, определенным образом со спортом был связан.
– Вы помните совершенно правильно. А сейчас, скажу вам по секрету, Корюкин проходит обвиняемым по делу об убийстве.
– Нисколько вы меня не удивили. Человек он был, повторяю, крайне неприятный. Я бы с таким работать не стала. Но мой шеф Лихолетов полагал, к сожалению, что деньги не пахнут.
– Чем ваша компания занималась, расскажете своими словами?
– Лихолетов создал «Гелиос-М» еще в конце восьмидесятых. Я с ним работала начиная с девяностого года. Первая «Ге-» в названии означала «генетику», второй слог, «ли-» – Лихолетов. Третий, «-ос» – еще один его друг, Остальский, талантливейший человек, с которым мой босс разругался в девяносто втором как раз по поводу этичности исследований. Когда я пришла в компанию, полным ходом велись эксперименты. Как положено у биологов-генетиков, сначала на дрозофилах, потом на собаках, затем на обезьянках. И к середине девяностых мои руководители накопили очень большой материал, а в некоторых направлениях оказались впереди всех в мире. Они были крайне талантливые, амбициозные и трудолюбивые люди. Могли из лаборатории сутками не выходить. У моего непосредственного начальника, Лихолетова, к тому же оказались прекрасные способности к саморекламе и, как тогда стали говорить, пиару. Он сумел выйти на самых богатых людей страны и получить от них прекрасное финансирование. Короче говоря, в середине девяностых они перешли к опытам на людях.
– На людях? Поразительно! Но ведь любые генетические эксперименты на людях, насколько я знаю, запрещены.
– А вы вспомните девяностые, – горько усмехнулась Бочарова. – Чего только запрещенного в те годы не творилось! Разумеется, все, что в «Гелиосе» происходило, держалось в строжайшей тайне. Может, вы помните те времена – пятнадцать лет назад как раз шумиха началась по поводу клонов. Овечка Долли и тому подобные генетические эксперименты. Потом оказалось, что клоны нежизнестойки – да и вообще их смысл и значение малопонятны. А Лихолетов предложил иное. В точности со всею строгостью я вам его идею не передам – все-таки годы прошли, да и образование у меня не то. Он объяснял свою работу просто и образно, однако прибегал к химико-биологической терминологии, которую я, к сожалению, успела позабыть. Поэтому расскажу суть своими словами, как помню. Лихолетов представлял процедуру как своего рода прививку. Дескать, берется ДНК-материал у одного из известнейших, талантливейших людей: живых ли, умерших. А затем этот генетический материал вживляется сразу после оплодотворения в материнский эмбрион. Наиболее сильные участки ДНК-донора как бы побеждают и вытесняют материнскую ДНК. В итоге суррогатная мать рожает ребеночка, который не является точной копией донора, однако его наследственный код в некоторых своих частях идентичен коду донора. Еще со времен опытов на обезьянах и собаках Лихолетов установил, что лучше всего закрепляются в наследнике ряды генов, отвечающие за самые простые, базовые свойства донора. Например, агрессивность, быстрота реакции, стартовая скорость. Где-то с девяносто четвертого начали эксперименты на людях. Причем в первой серии опытов в качестве доноров ДНК выступали сам Лихолетов и его друзья. Предлагали и мне – я отказалась наотрез. Привлекли также к сбору ДНК богатых и видных людей того времени – к примеру, высокого чиновника Ч-а, генерала Л-я. Опыты удались. Анализ генетического материала вновь родившихся младенцев показал: они не являются точными копиями доноров, но целый ряд свойств тех людей, что передали им свой код, они унаследовали. И тогда мой босс приступил к осуществлению новой программы. Он решил брать наследственный материал от умерших. У тех, кто совершенно очевидно зарекомендовал себя в самых различных направлениях человеческой деятельности.
– Брать у умерших! – воскликнула Варя. – Это как? Могилы вскрывать, что ли?
– Да, – безыскусно кивнула Галина Яковлевна. – Согласитесь, что в ряду противоправных действий, которые творил Лихолетов, надругательство над могилами – не самая тяжелая статья.
– А чем и как закончилась деятельность «Гелиоса» и Лихолетова?
– Увы, банально. Из-за элементарной нехватки денег. Сразу после того, как случился кризис девяносто восьмого года, едва ли не все олигархи под самыми разными предлогами стали избегать финансирования наших исследований. Пришлось уволить большинство сотрудников. Я держалась до последнего, вскоре Лихолетов объявил о ликвидации компании, пришлось распродать практически всю дорогую аппаратуру. А потом мой сын – он уехал в Америку еще в конце восьмидесятых – предложил мне переехать сюда к нему, внуков нянчить. Возраст у меня был пенсионный, и я приняла трудное решение оставить работу и уехать сюда. А вскоре я узнала, что не стало самого Лихолетова. Не знаю, продолжил ли кто-то его дело. Мой бывший босс принципиально не публиковал никаких результатов собственных исследований, свои главные идеи и ноу-хау держал в строжайшем секрете от всех.
– Понятно. А если вернуться в год девяносто восьмой? Вы помните такого мальчика – Игоря? Он был в итоге усыновлен мамой по фамилии Сырцова. Он участвовал в вашей программе по улучшению биологического кода?
– Мальчика этого помню прекрасно. Да, он участвовал в том эксперименте. Можно сказать, один из самых успешных плодов.
– Так от кого же из умерших, – нетерпеливо воскликнула Варя, – взяли для него генетический материал?
Картины, что видел Сырцов, переменились. Они по-прежнему относились к пятидесятым годам прошедшего века – однако теперь стали не только более ясными и яркими. Они как бы перестали транслироваться из головы одного лишь футболиста Стрельцова. Теперь он наблюдал самые разные события, происходившие в те времена, – притом не своими собственными глазами, а словно со стороны. Будто находился на борту самолета-разведчика, который, невидимый, мог зависнуть рядом с эпизодом и наблюдать и фиксировать все, что происходило.
И вот он видел двоих, слышал их разговор. И прислушивался к нему изо всех сил. Потому что знал, что беседа этих людей самым непосредственным образом относится к нему. И к его судьбе. Первого из собеседников он узнал. Его портреты были во всех газетах. Ими украшали главные площади советских городов. Их носили на демонстрациях. То был низенький, полненький, лысенький человечек в драповом пальто и шляпе: Никита Сергеевич Хрущев, советский лидер, который в ту пору повелевал страной и с которым считались повсюду в мире. Собеседника его Сырцов не узнал. Он был моложе и кругл лицом и говорил с Хрущевым подобострастно, но с чувством собственного достоинства – из чего футболист сделал вывод, что второй – один из ближайших сподвижников лидера. А может, даже – родственник. Оба прогуливались рука об руку по асфальтовым дорожкам обширной государственной дачи. Наступала весна. Деревья еще стояли голыми, однако голосили птицы, и снег лежал только в низинах. И солнце уже пригревало. «Весна 1958 года», – почему-то безошибочно определил Сырцов: словно бы титр вспыхнул на секунду в углу кадра.