Так или иначе, когда стемнело, Гулливер помог мне вытащить тело из дома. Ньютон уже не спал. Он проснулся после того, как расплавилась техника Джонатана. И теперь он принимал то, что видит, как собаки, похоже, принимают всё. Среди них нет историков, и это упрощает дело. Для них нет ничего неожиданного. В какой-то момент пес начал рыть землю, как будто старался помочь нам. Но в этом не было нужды. Копать могилу было необязательно, потому что монстр — именно так я называл его про себя — в своем естественном состоянии быстро разлагался в насыщенной кислородом атмосфере. А вот выволочь его во двор оказалось нелегко, особенно учитывая мою обожженную руку и тот факт, что Гулливеру пришлось отбежать в сторону, потому что его начало рвать. Он ужасно выглядел. Помню, как он смотрел на меня из-под челки. Его лицо выглядело потрясенным, как луна.
Ньютон был не единственным свидетелем.
За нами недоуменно наблюдала Изабель. Я не хотел, чтобы она выходила из дома и смотрела, но она не послушалась. На тот момент она не знала всего. Не знала она, например, что ее муж умер и что труп, который я тащу, выглядит в целом так же, как раньше выглядел я.
Правда открывалась ей медленно, но и это было слишком быстро. Ей требовалась пара-тройка столетий, чтобы усвоить эти факты, а может, и больше. Это все равно как взять человека из Англии эпохи Регентства и перенести в центр Токио образца двадцать первого века. Изабель просто не могла воспринимать происходящее адекватно. Как-никак она историк. Ученый, который ищет схемы, сценарии и причины и преобразует прошлое в рассказ, который следует по одной извилистой тропе. Но вдруг на эту тропу с неба с огромной силой обрушивается объект, вспоровший грунт, пошатнувший всю Землю и сделавший маршрут непроходимым.
Иначе говоря, Изабель пошла к врачу и попросила выписать ей лекарство. Таблетки, однако, не помогли, и она три недели пролежала в постели в полном упадке сил. Предполагали, что это миалгический энцефаломиелит. Разумеется, никакой болезни у нее не было. Она страдала от горя. Она оплакивала не только потерю мужа, но и потерю привычной реальности.
В тот период она меня ненавидела. Я все ей объяснил: не я это придумал, меня послали против моей воли с единственным заданием: затормозить прогресс человечества ради блага Вселенной. Но она не могла смотреть на меня, потому что не знала, на что смотрит. Ведь я лгал ей. Спал с ней. Позволял ей ухаживать за мной. А она не знала, с кем спала. Не имело значения, что я влюбился в нее и что этот акт абсолютного неповиновения спас от смерти ее и Гулливера. Нет. Это не имело никакого значения.
Для нее я был убийцей. И чужаком.
Моя рука медленно заживала. Я сходил в больницу, и мне дали прозрачную перчатку, наполненную антисептическим кремом. В больнице меня спросили, как это случилось, и я ответил, что был пьян и оперся о конфорку, не воспринимая боль, а потом уже было слишком поздно. Ожоги превратились в волдыри, и медсестра вскрывала их, а я с интересом наблюдал, как из пузырьков течет прозрачная жидкость.
Я эгоистично надеялся, что в какой-то момент, глядя на мою обожженную руку, Изабель станет испытывать ко мне сострадание. Я хотел снова увидеть эти глаза. Глаза, которые с тревогой изучали мое лицо, после того как Гулливер избил меня во сне.
Недолгое время меня соблазняла мысль убедить Изабель, будто все, что я ей говорил, неправда. Что мы скорее живем в магическом реализме, чем в научной фантастике, и что в нашем жанре не обойтись без небылиц. Что я вовсе не пришелец. Что я человек, у которого был срыв, и во мне нет ничего внеземного. Гулливер, может, и знает, что видел, но его спасал неокрепший ум. Я мог легко все отрицать. Бывает, что собака вдруг словно молодеет. Что люди падают с крыш и выживают. В конце концов, люди — особенно взрослые — хотят верить в самые прозаические истины. Им это нужно, чтобы удержать собственное мировоззрение и психику от соскальзывания в безбрежный океан непостижимого.
Но такой выход почему-то казался мне недостойным, и я не мог его выбрать. На этой планете везде есть место лжи, но истинная любовь тут — не пустой звук. И потом, если рассказчик говорит, что словно очнулся от страшного сна, хочется съязвить, что он просто перешел от одной иллюзии к другой и соответственно снова может точно так же в любой момент проснуться: даже в иллюзиях нужна последовательность. Незыблемой остается только ваша точка зрения, поэтому объективная истина никому не нужна. Надо выбрать свой сон и держаться его. Все остальное — обман. Раз уж вы попробовали любовь и правду в одном опьяняющем коктейле, фокусы надо прекращать. И хотя я понимал, что никакой честностью такой вариант развития событий не поправишь, жить с этим было тяжело.
Понимаете, до того как попасть на Землю, я никогда не искал заботы и не нуждался в ней. Но теперь я тосковал по ощущению, что я кому-то дорог, кому-то нужен, что меня любят.
Возможно, я ждал слишком многого. Возможно, я не заслужил и того, чтобы меня оставили в доме, пусть даже выделив для сна этот ужасный пурпурный диван.
Думаю, что единственной причиной, по которой меня не прогоняли, был Гулливер. Гулливер хотел, чтобы я остался. Я спас ему жизнь. Я помог ему дать отпор обидчикам. Но я все равно не ждал, что он меня простит.
Поймите меня правильно. Я не говорю про сантименты между сыночком и папочкой, но в качестве внеземной формы жизни Гулливер принял меня гораздо легче, чем в роли отца.
— Откуда ты? — спросил он однажды субботним утром, без пяти семь, пока мать еще спала.
— Это очень, очень, очень, очень, очень, очень, очень, очень далеко.
— Насколько далеко?
— Сложно объяснить, — сказал я. — То есть для тебя и Франция далеко.
— А ты попробуй, — сказал он.
Мой взгляд остановился на вазе с фруктами. Только позавчера я ходил покупать здоровую пищу, которую врач рекомендовал Изабель. Бананы, апельсины, виноград, грейпфруты.
— Ладно, — сказал я, хватая большой грейпфрут. — Это — Солнце.
Я положил грейпфрут на кофейный столик. Потом отыскал самую маленькую виноградину в миске и положил ее на другой край стола.
— Это — Земля. Такая маленькая, что ее почти не видно.
Ньютон подошел к столику, явно намереваясь сожрать Землю.
— Нет, Ньютон, — сказал я. — Дай закончить.
Ньютон отступил, зажав хвост между задними лапами.
Нахмурив лоб, Гулливер изучал грейпфрут и крохотную виноградину. Он огляделся вокруг.
— А где же твоя планета?
Думаю, он серьезно ожидал, что я положу апельсин, который взял из вазы, куда-нибудь в пределах комнаты. Рядом с телевизором или на одну из книжных полок. Или, на худой конец, отнесу его наверх.
— По большому счету, этот апельсин должен лежать на кофейном столике в Новой Зеландии.
Гулливер помолчал, пытаясь осознать расстояние, о котором я говорил. Еще не выйдя из ступора, он спросил:
— Я могу туда попасть?