Так и взошел на костер, не осквернившись книгой.
Нет, среди наших таких бойцов нет, с невольным уважением подумал Лоринков. Умирая, Саша Танасе глядел в сторону Евросоюза.
– Стыдитесь, Лоринков, – сказал он напоследок.
– Вы могли бы продвигать свою страну в Евросоюз, а не вредить нам! – сказал он.
– Написали бы, как всякий уважающий себя молдаванин от культуры, пьесу про то, как молдаване хотят в Евросоюз, и как им мешает тень Ленина сделать это, получили бы за это грант, – сказал он.
– А вы вместо этого стали палачом и убийцей своего народа, – сказал он.
– Прислужником русских дьяволов, – сказал он.
– Ой, я вас умоляю, – сказал Лоринков, сдерживая коня.
– Какие там блядь русские, – сказал он, вспомнив подполковника Виктора.
– Неважно! – воскликнул Саша Танасе, к подошвам которого уже подбирался огонь.
– Вы сын Молдавии и должны быть с нами! – крикнул он.
– Вся интеллигенция с нами! – воскликнул он.
– С нами известный композитор Дан Балан, и певица Чепрага с нами! – крикнул он.
– С нами Мария Биешу, исполнившая песню «Чиочиосан» в 1976 году на фестивале искусств в Токио, – крикнул он.
– С нами, наконец, участник «Дома-2» Руслан Проскуров! – крикнул он.
– Кончай его мужики! – заорал Лоринков, чуя, что банда молчаливо симпатизирует комиссару.
Костер запылал и Саша Танасе, выкрикивая проклятия, стал трещать и умирать.
Потрещал и умер.
* * *
…Лоринков шел по улицам Кишинева, не узнавая города.
Я чужак здесь, горько подумал он.
Как все изменилось, горько подумал он.
Молдавия прочно стояла на ногах, утверждаясь в новой, неведомой людям старой формации жизни. Ехали, пыхтя паром, электромобили, шли мимо счастливые, здоровые люди. Все дыры на асфальте были прикрыты флагами Евросоюза, потрескавшаяся штукатурка расписана лозунгами. В очередях за продуктами и банковскими переводами от родственников граждане новой, счастливой Молдавии не унывали, а пели и плясали!
Лоринков почувствовал, что устал, смертельно устал. Определенно, здесь он был чужой…
По старой памяти, Лоринков пошел к вокзалу, зная, что там есть забегаловки, где подают спиртное. Но их не оказалось!
Вместо этого молодые, счастливые люди тянули носом порошок с пластиковых столов, и целовали друг друга в губы.
Лоринков поднял голову и увидел надпись.
«Европейский уголок гея».
Рядом стоявши носильщик одобрительно говорит таксисту:
– Мой старшой тоже в пидоры, значит, подался.
– Так как им положена пенсия от Евросоюза за ихнее гейство, – сказал он.
– Вот Петюник наш и стал уважаемый всеми жопник, – сказал носильщик.
– Ну, а с бабами он как? – спросил таксист.
– В смысле поспать? – спросил носильщик.
– Ну дык, – сказал таксист.
– Ну и баб потрахиваетт, конечно, – степенно сказал носильщик.
– По окончании рабочего дня этим, как его, геем, – сказал он.
– Чудны дела твои, ПАСЕ, – сказал таксист.
– Им, молодым, виднее, – сказал носильщик.
Лоринков сплюнул тихонько с отвращением, и побрел прочь.
…место, где можно выпить водки, он нашел на краю города. Это был грязный, темный район, населенный, – как ему охотно объяснил рикша, – девками, дающими за так.
– По любви, – сплюнул он.
А давать в Молдавской Европейской Республике, как понял старорежимный Лоринков, следовало за евровалюту. В противном случае ты был пария… Лоринков сел за столик в мрачном кафе и попросил сто пятьдесят коньяка. Принесли двести водки. Лоринков пожал плечами и выпил, закурив.
– Миленький, угостишь девчонку? – села рядом девушка в юбке до колена, блузке без выреза, и колготках телесного цвета.
Шлюха, понял Лоринков. Порядочные женщины в Молдавии носили ажурные чулки, сапоги-ботфорты, мини юбки в половину ширины трусов, и обнажали грудь.
– Как звать? – спросил он, закурив еще.
– Анна-Мария, – сказала она.
– Что-то знакомое, – сказал Лоринков.
– Нет, мы не встречались, – сказала она.
– Хочешь, погадаю, – сказала она, и взяла руку Лоринкова без спроса.
– Ты хороший, только уставший, – сказала она.
– Уставший мужчина в кризисе среднего возраста, – сказала она.
– Вы думаете, у вас депрессия от этого, – обвела она рукой все вокруг.
– От Молдавии, – шепотом сказала она.
– А на самом деле это в вас, – сказала она.
– Руки у тебя хорошие, – сказала она, перейдя на «ты».
– Ага, все хвалят, – сказал Лоринков.
– Знаешь, как я ими могу подрочить, – сказал Лоринков.
– Да, но это не все, – сказала она.
– Пишешь ты ими, – сказала она.
Лоринков напрягся, потянулся было к пистолету. Но Анна-Мария, вроде, на доносчицу похожа не была. Бармен за стойкой тихонько протирал стаканы – плевал в каждый, глядел на свет, и тер тряпочкой. Хорошее место, подумал Лоринков. Анна-Мария так и держала его руку у себя на груди. Под тканью. Маленькая грудь, второго размера всего. В Молдавии таких уже ни у кого не было. Каждая европроститутка оплачивала себя операцию по увеличению размера до пятого, чтоб идти хорошо, как товар рыночный. И приносить стране еще больше денег. Валюты, которая так нужна была молодому государству…
У Лоринкова встал.
– Хочешь, переночуем вместе? – спросила она.
– За что? – спросил Лоринков.
– За так, – сказала она.
Лоринков выпил еще.
* * *
…охранник, в крови, валялся на полу. Лоринков быстрым шагом пошел к сейфу. За ним бежала Анна-Мария.
– Ни с места! – крикнул второй охранник.
Лоринков выстрелил, пошел дальше. Анна-Мария встала на четвереньки, вытащили из рук охранника арбалет, побежала за мужчиной. Лоринков стал пинать деревянный сейф, сломал, наконец, вытащил оттуда все еврооблигации, бросил за спину.
– Аннушка, только золото, – сказал он.
– Камни только, – сказал он.
Анна-Мария набрала в сумку золото и камни, бумажными деньгами брезговала. Лоринков, стоя у двери, следил за коридором. Хорош, подумал он. Вот тебе и идеологический борец, подумал он с презрением. Банальный грабеж……
с Анной-Марией Лоринков пил беспробудно неделю, пока не кончились деньги. Продукты в стране выдавали по карточкам за проституцию и работу в неправительственных организациях. Для них это значило голодную смерть. Да и надо было уже выполнять задания «шендэровича»…