К сожалению, по-русски никто не говорил и в правительстве Молдавии, так что Лоринков безбожно врал.
Очернял действительность, как мог. И в Думу попадали газеты с худшими новостями о Молдавии, – чистый Апокалипсис! – отчего русские депутаты десятый год искренне предлагали ввести войска в Молдавию, чтобы предотвратить гуманитарную катастрофу в этом failed state и искренне же недоумевали, отчего молдаване из-за этого на переговорах так нервничают.
…вот и сейчас Лоринков уже все придумал для репортажа. Это будет село, жители которого продают почки, чтобы оплатить свадьбы детей и похороны родителей, понял он. Решил, что нужна живописная деталь. Скажем, один из селян будет священник, а жена бросит его из-за работы в Италии. Поп напьется и провозгласит крестовый поход на Италию, на границе их расстреляют из пулеметов румыны… Что еще? Нужна любовная история, денежная… Уже и заголовок придумался. «Все там будем»…
– Вася, ты снимай, – сказал он фотографу Николаю Ивановичу.
– А я уже потом под каждую рожу и фамилию придумаю, и историю, – сказал он.
– Снимай крупным планом, а я их пока отвлеку, сказал он.
Откашлялся. Достал ноутбук, открыл «гугл-транслейт». Ввел в окошко текст, сохраненный. Нажал – «румынский перевод».
Сказал:
– А сейчас я почитать вам свои стихи.
Стал декламировать:
от жажды умираю над ручьем
глаза ищу, но не могу найти, лицом
твоим любуюсь, хотя давно не рад
ни рембрандту, ни дюреру, ни баху
один лишь моцарт
да, я ретроград!
да, дал я маху
когда балладу о повешенных писал
поэзии
магический кристалл
любви, надежды и природы
увы, не достает меня лучами
любимая
пусть с вами
или без вас
я как без соли ананас
что у кота повис на вилке
стою я с жаждой над ручьем
развилка
и жизнь моя сошлись: пойду направо
душу потеряю. влево
счастья не найду
о люди, братья, я взываю к вам
взгляните на меня, вишу я чередой печальной
и где-то в твиттере гундит navalny
не знаю, кто это и что
но он зудит, гундит и спамит
иди, navalny к ебемаме
сюда без спроса ты пришел
как и ко мне в жж
а я меж тем лежу уже
лицом в ручье, в земле ногами
и девочка с невинным орегами
стоит у изголовья моего
ее простое, руское лицо,
и волосы до пояса свисают
я ненавижу морализм Руссо
но в данном случае жан-жак
весь мир учивший зубы чистить
оказался не дурак
есть ценность вечная
любовь
что вечной рифмой словом
кровь
повелевает
мой прошлогодный снег не тает
стою я в лунном свете
недвижим
присядь родная. полежим.
целуй меня, не сплевывай
кусайся
есть только ты, немного слов, и жажда
что надо мной довлеет
над ручьем
мы о нем
с тобой
споем…
Замолчал. Поморгал, прогоняя с глаз слезу. Сказал:
– Ну как вам? – сказал он.
Потом махнул рукой, глаза платочком промокая.
Лоринков обожал свои стихи и последнее время очень жалел, что не пошел по литературной части. Ведь были, были же в юности задатки! Но все сожрали беспутная молодость, Молдавия, и изматывающая газетная работа. Именно в таком порядке, с сожалением констатировал Лоринков. Сейчас, 35—летний, он держался из последних сил, которые давала ему последняя надежда. То был маленький, квадратный кусочек картона с голограммой, вклеенный в паспорт Лоринкова. Журналист выиграл «грин-кард» в США и получил вид на жительство. И вот уже через две недели он должен улететь. Навсегда! И в США Лоринков собирался заняться, наконец, как всякий эммигрант, двумя вещами: во-первых, начать гадить на свою бывшую родину в соцсетях, а во-вторых – литературой.
Для прозы, правда, было поздно – болела спина, пошаливал желудок, да и нервы были ни к черту. Десять часов у стола в день не потянуть.
Зато оставалась поэзия!
В конце концов, стишок сочинить – дело минутное. А потом можно целый день выпивать… По крайней мере, так объясняли свой выбор поэзии все знакомые Лоринкова из Союза Писателей Республики Молдова, когда еще могли говорить. В смысле, в первой половине дня.
Америка, Америка… Нам стали слишком малы твои тесные джинсы, так что мы оставляем их в Молдавии и едем к тебе, родная, подумал Лоринков.
Подумал об этом еще раз, и улыбнулся. Сказал:
– Нафоткал, Лёня, – сказал он фотографу.
Тот пробурчал, промычал что-то. В гундосне его Лоринков различил лишь что-то про «физиков и лириков». Ничего, подумал Лоринков. Скоро я забуду и тебя, и газету, и Молдавию, и вообще все. Солнце, яркое Солнце будущего светит мне в глаза, подумал он. Сказал:
– Ну раз так, поехали отсюда, – сказал он.
– Нам лишь бы фотографии были, а текст я и сам… – сказал он.
– М-м-м-мр-рр-р-р-р, – пробурчал что-то неодобрительно фотограф.
Лоринкову почудилось слово «фактчекинг». Журналист усмехнулся, пожал плечами. Пожал плечами. Сказал напоследок крестьянам:
– Быдло, вот вы так ничего и не поняли, – сказал он.
– А ведь только что перед вами выступил великий поэт, – сказал он.
– Событие мирового масштаба, – сказал он.
– Два раза к вам, в Бессарабию занюханную, заезжали великие поэты, – сказал он.
– Первый раз я, – сказал он.
– Второй раз Пушкин, – сказал он.
– Между прочим, у меня в семье тоже был эфиоп! – выкрикнул он тщательно продуманную и сфальсифицированную легенду, чтобы все, вспоминая о нем, сразу же вспоминали и Пушкина.
– Так что мы с Пушкиным оба эфиопы и оба гении!!! – крикнул он.
Крестьяне, молча, смотрели на городских. Мяли в руках шапки. Пастух Василика даже обомочился потихоньку, потому что поднять руку и отпроситься до ветру ему не хватило смелости. Уж больно задиристыми выглядели городские. Лоринков сел на переднее сидение. Поднял брови, увидев лицо фотографа в лобовом стекле.
– В чем дело, Игнат Семенович, – спросил раздраженно Лоринков.
– Пф, пф, ш-шшшш, – сказал фотограф.
Это значило, что спустило шину.
…ночью крепко спящих и пьяных Лоринкова и фотографа– – ради которых, как положено в молдавском селе, устроили свадьбы, крестины и похороны, чтобы потешить иностранцев или городских – положили на носилки.