– Ай хорошо! – сказал комендант.
Спустил, поправил пенсне, и махнул рукой, проезжайте, мол… Годо подмигнул семье, и пошел вперед, остальные потянулись за ним. За воротами всю семью сразу же побрили наголо – особенно сопротивлялся Индюк, – и переодели в полосатые костюмы.
– А что, уже спать? – сказал Годо.
– Работай, кретин, – сказали ему и дали кирку.
Годо с удивлением и огорчением узнал, что…
…в концентрационном лагере Аушвиц положено работать с 6 утра до 23. 00 вечера, слушать охрану, не звиздеть, кушать умеренно, и, напротив, не положено воровать и отлынивать от работы, предаваться обжорству и другим порокам. Это ужасно огорчило Годо. А Цара, наоборот, обрадовалась.
– Может, Аушвиц пойдет Годо на пользу? – сказала она деду Пугло.
– Тут он поймет, наконец, что такое режим, приучится к труду и расписанию, – сказала она.
– Я надеюсь, что концлагерь сделает из Годо настоящего Мужчину! – сказала она.
После этого семья отправилась на вечернее построение, где их немного покусали овчарки, а потом в каменоломни, рубить камни, и носить их к тачке, потом катить тачку на поверхность, и так много-много раз. К утру следующего дня Годо очень устал и попросился обратно. Охрана посмеялась и увеличила ему выработку. Так что на утреннем построении Годо слегка пошатывался.
– Ай что такой хмурый, – сказала Цара.
– Долбать мой лысый череп, – сказал Годо.
– Причем Буквально, – сказал он грустно.
– Гав-гав, – залаяли по-немецки овчарки.
Годо огляделся, за что немедленно получил штыком в колено. Превозмогая боль цыган стал косить глазом, чтобы осмотреться, и не крутить головой. Двор лагеря был полон колоннами в полосатых костюмах. Годо уже знал, что их колонна состоит из цыган. Соседняя была еврейская, и состояла из грустных кучерявых и наголо выбритых людей с большими носами. А русских колонн в лагере не было, потому что – Годо подслушал у охранников, – русских убивали сразу. И это, в принципе, устраивало Годо, потому что он однажды в России украл на ярмарке самовар, и его били до самой границы с Польшей. Годо не любил русских.
Одна колонна, у забора, была со значками в виде радуги.
– Это кто? – сказал Ай Пацан, очень повзрослевший за последние три дня.
– Геи и пидоры, – пошел на компромисс Годо.
– А за что их тут держат? – сказал Индюк.
– За дело, – сказал Годо.
Цыган был гомофобом. Как-то раз он украл на гей-вечеринке чайник, и его гнали до самой границы с Россией…
– А нас за что тут держат? – сказал Ай Пацан.
– Нас по ошибке, – сказал Годо.
– Товарищ Сталин все узнает, и обязательно нас выпу…
– Годо, это НЕМЕЦКИЙ лагерь, – сказала Цара.
– А, точно, немцы все узнают и выпустят нас, – сказал Годо.
– А педики сгниют, и поделом им, – сказал он.
– А евреи? – сказал Ай Пацан.
Заиграла тоскливая красивая музыка. Это в колонне евреев играл маленький мальчик с пальцами пианиста и лицом проныры. Музыка летела над лагерем. Охранники плакали… Индюк присел.. Кобыла Ибуца смахнула слезу. Крупным планом показали дрожащие пальцы маленького скрипача. Мир замер, сверху над лагерем застыла птица…
– Понимаешь, сынок, – сказал Годо, сдерживая слезы.
– Евреев держат тут потому, что они не такие, как все, – сказал он.
– И нас тут за это же держат, – сказал он.
– Евреи играют на скрипках и лелеют мечты о мировом господстве, – сказал он.
– А цыгане играют на скрипках и хрен ложили на мировое господство, – сказал он.
– Ой вей, – закивали люди в еврейской колонне.
Флейта играла. Почему флейта, подумал Годо. Была же скрипка, подумал он. А, неважно, подумал он.
– Нацисты хотят видеть мир черно-белым, – сказал он.
– А мы – Разные, – сказал он.
Лагерь плакал. Охранники тактично отвернулись. Из еврейской колонны вышел мальчишечка. Славный пацан, подумал Годо. Уж я бы его в мирной обстановке обчистил, подумал Годо. Сейчас у пацана красть было нечего, он был голый и ужасно тощий, хоть ребрышки считай.
– Взгляните на мои пальцы! – сказал он.
– Я играл на скрипке, и был лучшим вундеркиндом Европы, – сказал он.
– В лагере они Изуродовали меня, – сказал он.
– Они заставили меня… – сказал он.
– Заставили играть на барабанах! – сказал он.
– Теперь мои руки изуродованы, – сказал он.
– Но мой дух не сломлен, – сказал он.
– Есть хочется, – сказал он.
Заплакал, упал и умер. Заключенные глядели равнодушно. Флейта играла. Индюк Жожо на всякий случай спрятался за спины Семьи. Те прикрывали его надежно. Любят меня, подумал Жожо. Съедим, когда туго будет, подумали они.
– Дамы и господа, – сказал громкоговоритель.
– Только что в Ленинграде упали замертво от голода сто пятьдесят семь детей, – сказал голос.
Собравшиеся зашушукались. Наконец, от колонны вышел представитель и сказал:
– Я, конечно, извиняюсь.
– Но кули нам со сводок с Восточного фронта? – сказал он.
– Мы бы хотели, чтобы свобода пришла с рынком, с Запада, – сказал он.
– Кули нам те ленинградские дети? – сказал он.
– Во-во, – сказал Годо.
– И пидары, тоже по херу, – сказал он.
– И педики по херу, – сказал он.
– Сам ты по херу! – крикнул кто-то из педиковю
– Мы за Гитлера, – крикнули они.
– А он ведь тоже педик, так что это МЫ здесь по ошибке! – крикнули они.
Снова заиграла флейта. Охранники отвернулись. Перед строем вышел католический священник.
– Братцы, не ссорьтесь, – сказал он мягко,
– Когда брали голубых, я думал, не меня, когда брали евреев, я думал ладно, когда брали цыга… – сказал он.
– Короче, – сказал кто-то из колонны военнопленных.
– Кто там залупается?! – крикнул охранник.
– А, англичане, им можно, – сказал он.
–… наконец, когда взяли за жопу меня, защитить меня было уже некому, – закончил священник под музыку флейты.
– Братцы, вот такая история, – сказал он.
– А правда что все попы педики? – спросил Годо.
– Нет, братец, – сказал священник.
– Черножопое ты чмо, – сказал священник.
– А вот насчет цыган я в чем-то согласен, – сказал он задумчиво.