Я пообещал маме явиться вовремя на первую репетицию хора, хотя был уверен, что она же окажется и последней, благо мисс Манди быстро поймет, что я не умею ни читать, ни писать. И она стала бы последней, если бы всякому, кто слышал, не было очевидно, что певческий голос у меня совершенно иного уровня, чем у любого другого хориста. В сущности, как только я открыл рот, все умолкли, и во взглядах зажглось восхищение и даже благоговение, которого я безуспешно искал на футбольном поле, но обрел только в церкви. Мисс Манди сделала вид, что этого не заметила.
Когда она отпустила нас, я не пошел домой, а со всех ног побежал в порт, чтобы спросить мистера Смоленого, что мне делать, раз я не умею читать и писать. Я выслушал совет старика и на следующий день явился в школу и занял свое место в классе мистера Холкомба. Учитель не сумел скрыть удивления, увидев меня за первой партой, и поразился еще больше, когда я впервые в жизни уделил пристальное внимание утреннему уроку.
Мистер Холкомб начал с того, что научил меня алфавиту, и в считаные дни я уже мог написать все двадцать шесть букв, пусть не всегда в правильном порядке. Мама помогала бы мне днем, но она, как и все остальные в моей семье, тоже не умела ни читать, ни писать.
Дядя Стэн с трудом мог нацарапать свою подпись, и, хотя он и умел отличить пачку сигарет «Уиллс стар» от «Уайлд вудбайн», я почти не сомневался, что этикеток он на самом деле не читает. Несмотря на его ворчание, не слишком помогавшее делу, я принялся выписывать алфавит на каждом клочке ненужной бумаги, который мне удавалось найти. Дядя Стэн, похоже, даже не замечал, что газетные обрывки в уборной теперь испещрены буквами.
Как только я овладел алфавитом, мистер Холкомб познакомил меня с несколькими простыми словами: «дом», «кот», «мама» и «папа». Именно тогда я впервые спросил его о папе в надежде услышать хоть что-нибудь. Ведь казалось, будто он знает всё. Однако его, похоже, тоже озадачило, что мне так мало известно о собственном отце. Неделей позже он написал на доске слова подлиннее — «книга» и «школа», а там и еще более сложные. К концу месяца я уже смог написать свое первое предложение: «Съешь ещё этих мягких французских булок да выпей чаю» — оно, по утверждению мистера Холкомба, содержало все буквы алфавита. Я проверил, и оказалось, что он прав.
К концу триместра я умел написать без ошибок «гимн», «псалом» и даже «хорал», хотя мистер Холкомб не уставал напоминать мне, что в устной речи я все еще теряю звук «х» в начале слов. Но затем уроки прервались на время каникул, и я начал беспокоиться, что ни за что не справлюсь с суровой проверкой мисс Манди без помощи мистера Холкомба. И так, возможно, и вышло бы, не смени его на посту Смоленый.
В пятницу вечером я явился за полчаса до начала репетиции, на которой, как я знал, мне предстояло пройти второе испытание, если я рассчитывал остаться в хоре. Я молча сел на скамью, надеясь, что мисс Манди спросит кого-нибудь другого, а уж потом вызовет меня.
Я уже сдал первый тест, причем, по выражению самой мисс Манди, с блеском. Нас всех попросили прочесть наизусть «Отче наш». Для меня это не составило труда, ибо, сколько я себя помнил, мама каждый вечер преклоняла колени у моей кровати и повторяла знакомые слова перед тем, как подоткнуть мне одеяло. Однако следующее задание мисс Манди обещало оказаться намного сложнее.
На этот раз, в конце второго месяца занятий, от нас ожидалось, что мы прочтем перед хором псалом. Я выбрал сто двадцатый, который также знал наизусть, ведь прежде я пел его часто. «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя». Я мог лишь надеяться, что помощь моя придет от Господа. Хоть я и умел уже открыть сборник псалмов на нужной странице, научившись считать до ста, однако боялся, не догадается ли мисс Манди о том, что я не способен проследить каждый стих строчка за строчкой. Если она что-то и заподозрила, то ничем этого не выдала, и я остался на хорах еще на месяц, в то время как два других еретика — ее слово, и не то чтобы я знал, что оно означает, пока назавтра не спросил у мистера Холкомба, — отправились обратно, к прочим прихожанам.
Когда пришло время третьего, и последнего испытания, я оказался к нему готов. Мисс Манди предложила оставшимся написать десять заповедей в правильном порядке, не сверяясь с Исходом.
Хормейстер закрыла глаза на то, что я поставил «кражу» перед «убийством», не сумел правильно написать слово «прелюбодействуй» и явно не понимал его значения. Лишь после того, как двое других «еретиков» были без промедления изгнаны за меньшие прегрешения, я наконец-то осознал исключительность своего голоса.
В первое воскресенье Рождественского поста мисс Манди объявила, что выбрала трех новых дискантов — или «ангелочков», как имел обыкновение отзываться о нас преподобный Уоттс, — которые присоединятся к ее хору. Остальные же были отвергнуты за столь непростительные грехи, как болтовня во время проповеди, сосание леденцов и, в случае двух мальчиков, игра в «каштаны» [4] под «Ныне отпущаеши».
В следующее воскресенье я облачился в длинную синюю сутану с гофрированным белым воротником. Только мне одному позволили надеть на шею бронзовый медальон с изображением Богородицы, чтобы показать, что меня выбрали сопранистом. Я бы с гордостью отправился с этим медальоном домой и даже в школу — порисоваться перед другими ребятами, если бы только мисс Манди не забирала его после каждого богослужения.
По воскресеньям я переносился в другой мир, но опасался, что это блаженство не продлится вечно.
Когда дядя Стэн вставал по утрам, каким-то образом он ухитрялся перебудить весь дом. Никто не жаловался, ведь он кормил семью и был к тому же дешевле и надежней будильника.
Сперва Гарри слышал, как хлопала дверь спальни. Дальше дядя с топотом пересекал скрипучую деревянную лестничную площадку, спускался по ступенькам и выходил из дома. Затем хлопала еще одна дверь, когда он скрывался в уборной. Если кто-нибудь еще спал, плеск воды после рывка за цепочку и еще две хлопнувших двери по дороге обратно в спальню напоминали, что Стэн рассчитывает увидеть на столе завтрак, когда придет на кухню. Умывался и брился он только вечером по субботам, перед тем как отправиться в «Пале» или «Одеон» [5] . Ванну же принимал четыре раза в год, по квартальным дням [6] . Никто бы не обвинил Стэна в пустом расходовании на мыло с трудом заработанных денег.
Мэйзи, мать Гарри, вставала следующей. Она вскакивала с постели сразу после первого хлопка дверью. К тому времени, как Стэн выходил из уборной, на плите уже стояла овсянка. Вскоре поднималась бабушка и присоединялась к дочери на кухне еще до того, как Стэн занимал свое место во главе стола. Гарри, если он надеялся позавтракать, нужно было спуститься за пять минут после первой хлопнувшей двери. Последним в кухне появлялся дедушка, настолько глухой, что зачастую ему удавалось проспать весь утренний ритуал Стэна. Этот распорядок в доме Клифтонов не менялся. Когда на всех имеются одна уборная во дворе, одна раковина и одно полотенце, порядок становится необходимостью.