«Интересно, почему эти бездельники решили, что у него лицо древнего египтянина», – подумал Джон Ванситтарт-Смит и слегка повернулся, чтобы смотритель попал в поле его зрения. Когда он увидел лицо смотрителя, то вздрогнул. Действительно, это было одно из тех лиц, которые он так хорошо изучил по древним изображениям. Правильные скульптурные черты, широкий лоб, округлый подбородок, смуглая кожа, – казалось, будто ожила одна из бесчисленных статуй, стоящих в зале, или поднялась из саркофага мумия в маске, или сошёл со стены один из украшающих её рельефов. О случайном сходстве не могло быть и речи. Конечно же, этот смотритель – египтянин. Достаточно увидеть эти характерные острые плечи и узкие бёдра – других доказательств не нужно.
Джон Ванситтарт-Смит неуверенно двинулся к смотрителю, надеясь, что ему как-нибудь удастся заговорить с ним. Он не обладал искусством легко и непринуждённо вступать в беседу, был то слишком резок, будто отчитывал подчинённого, то слишком сердечен, точно встретил друга, – золотая середина ему никак не давалась. Когда учёный подошёл ближе, смотритель повернулся к нему в профиль, по-прежнему не отрывая взгляда от работы. Ванситтарт-Смит стал всматриваться в его кожу, и у него вдруг возникло ощущение, что перед ним не человек: что-то сверхъестественное было во внешности смотрителя. Висок и скула гладкие и блестящие, точно покрытый лаком пергамент. Ни намёка на поры. Невозможно представить, чтобы на этой иссохшей коже выступила капля пота. Однако лоб, щёки и подбородок покрыты густой сетью тончайших морщинок, которые пересекали друг друга, образуя столь сложный и прихотливый узор, словно природа решила перещеголять татуировщиков Полинезии.
– Où est la collection de Memphis, s’il vous plaît? [73] – смущённо обратился к нему учёный, на лице которого было ясно написано, что он придумал этот пустой вопрос лишь для того, чтобы вступить в разговор.
– C’est là [74] , – резко ответил смотритель, кивнув головой в сторону противоположного конца зала.
– Vous êtes un Egyptien, n’est-ce pas? [75] – брякнул англичанин.
Смотритель поднял голову и устремил на докучливого посетителя свои странные тёмные глаза, похожие на стеклянные, наполненные изнутри холодным туманным блеском; Смит никогда не видел у людей таких глаз. Он смотрел в них и видел, как в глубине возникло какое-то сильное чувство – гнев или волнение? – как оно стало разгораться, устремилось наружу и наконец обрело выражение во взгляде, где смешались ужас и ненависть.
– Non, monsieur, je suis Français [76] .
Смотритель резко отвернулся и, низко опустив голову, снова принялся начищать фигурку. Учёный в изумлении уставился на него, потом пошёл к креслу в укромном уголке за дверью, сел и стал делать выписки из папирусов. Однако мысли отказывались сосредоточиться на работе. Они упорно возвращались к загадочному смотрителю с лицом сфинкса и пергаментной кожей.
«Где я видел такие глаза? – мучился Ванситтарт-Смит. – Они похожи на глаза ящерицы, на глаза змеи. В глазах змеи есть membrana nictitans [77] , – размышлял он, вспоминая о своём прежнем увлечении зоологией. – От её движений глаза как бы мерцают. Да, всё так, но не это главное. В его глазах живёт сознание власти, мудрость – так, во всяком случае, я это расшифровал, – усталость, неизбывная усталость и беспредельное отчаяние. Может быть, это воображение играет со мной такие шутки, но, клянусь, я потрясён, такого странного чувства я никогда в жизни не испытывал! Нужно ещё раз посмотреть ему в глаза». Он поднялся с кресла и стал обходить египетские залы, однако смотритель, который вызвал у него такой интерес, исчез.
Учёный вернулся в свой укромный уголок и снова взялся за папирусы. Он нашёл в них то, что искал, оставалось только записать, пока всё свежо в памяти. Карандаш его быстро бегал по бумаге, но немного погодя строчки поползли в разные стороны, буквы потеряли чёткость, и кончилось всё тем, что карандаш упал на пол, а голова учёного склонилась на грудь. Его совершенно вымотало путешествие, и он заснул так крепко в своём одиноком убежище за дверью, что его не разбудили ни звякающие ключами сторожа, ни шаги посетителей, ни даже громкий сиплый звонок, возвестивший, что музей закрывается.
Наступили сумерки, потом совсем стемнело, рю де Риволи наполнилась вечерним шумом, но вот шум стал стихать, издали с собора Нотр-Дам раздалось двенадцать ударов – полночь, а тёмная одинокая фигура всё так же неподвижно сидела в тени двери в углу. Миновал ещё час, и только тогда Ванситтарт-Смит судорожно вздохнул и проснулся. Сначала он подумал, что заснул у себя в кабинете за столом. Однако в незанавешенное окно ярко светила луна, и, увидев ряды мумий и строй витрин с тускло поблёскивающими стёклами, он мгновенно сообразил, где находится, и вспомнил, как сюда попал. У нашего героя были крепкие нервы. К тому же его, как и всё племя учёных, страстно влекла любая новизна. Он потянулся, потому что всё тело у него затекло, посмотрел на часы и рассмеялся – ну и ну! Он опишет этот забавный случай в следующей статье и слегка развлечёт читателя, которому готовит серьёзное, глубокое исследование. Он слегка поёжился от холода, но чувствовал, что отлично выспался и отдохнул. Неудивительно, что сторожа его не заметили, ведь от двери на него падала густая чёрная тень.
Ничем не нарушаемая тишина казалась торжественной. Ни с улицы, ни из залов музея не доносилось ни шороха, ни шелеста. Он был наедине с мёртвыми мёртвой цивилизации. Да, за стенами слепит мишурный девятнадцатый век, ну и что же! Здесь, в этом зале, нет ни одного предмета, будь то окаменевший колос пшеницы или коробка, где древний художник держал краски, который не выдержал бы с достоинством натиск четырёх тысячелетий. Здесь собраны обломки великого древнего царства, которые выбросил нам могучий океан времени. Эти реликвии были найдены в величественных Фивах, в царственном Луксоре, в прославленных храмах Гелиополя, в сотнях ограбленных гробниц. Учёный обвёл взглядом смутно вырисовывающиеся во мраке мумии, которые столько тысячелетий хранят молчание, эти останки великих тружеников, покоящиеся сейчас в неподвижности, и его охватило глубокое благоговение. Он вдруг почувствовал, как сам он молод и ничтожен, – такое с ним случилось впервые. Откинувшись на спинку кресла, он задумчиво глядел на длинную анфиладу зал, наполненных по всему крылу огромного дворца серебряным лунным светом. И вдруг увидел вдали жёлтый свет лампы.
Джон Ванситтарт-Смит выпрямился, сердце застучало, как молот. Свет медленно приближался к нему, порой замирал на месте, потом резко устремлялся вперёд. Тот, кто его нёс, двигался бесшумно, как дух. Нога словно не касалась пола, и ничто не нарушало мёртвую тишину. «Грабители», – подумал англичанин. Он ещё глубже забился в угол. Теперь между ним и светом оставалось всего два зала. Вон он уже в соседнем, всё такой же беззвучный. Замирая от жгучего любопытства, которое пересиливало страх, учёный вперил взгляд в лицо, словно бы плывущее в воздухе над лампой. Туловище было в тени, но странное сосредоточенное лицо ярко освещено. Невозможно было не узнать эти поблёскивающие металлом глаза, эту мертвенную кожу. Перед Ванситтартом-Смитом был смотритель, с которым он днём пытался завязать беседу.