— Может, ему кляп воткнуть? — резко и раздраженно села Мерседес.
Я тоже привстал на локте.
— Не, — прикинул я. — Еще задохнется.
— А ты знаешь какие-нибудь средства от храпа?
— Знаю, — честно ляпнул я.
— Ну так скажи?
— Пацаны в школе говорили, что нужно пукнуть перед носом храпящего.
— Ерунда!
— Двое из них проверяли на братьях, и оба говорят, что работает.
— Ну так иди и перни ему как следует!
— Не хочу, — смалодушничал я. — В смысле… Не могу сейчас.
— Слабак! — сказала она, встала и стремительно поднялась наверх. Ну и правильно, решил я, они же все-таки родственники.
Через минуту храп осекся, и в дом пришла уютная долгожданная тишина. Деловито спустившись, Мерседес молча завалилась спать, устраиваясь бедрами и одновременно как следует укрываясь пледом.
Проснулись мы замечательно и с утра пораньше решили заняться уборкой и приготовлением хорошего завтрака. Вчерашний беспризорный день мне вспоминался как добротное приключение, и мне снова не терпелось отправиться слоняться по Парижу и, может быть, даже посетить какой-нибудь музей или Диснейленд. Под лестницей был очень старый черный велосипед, но вполне пригодный. Мы вытащили его в мокрый, по-утреннему зябкий сад и как следует проверили. Все было в порядке. Шины накачаны, рама целая. Правда, когда мы тронулись, оказалось, что цепь у него не смазана и скрипит, как гусеницы у экскаватора, и восьмерка приличная на заднем колесе, так что, сидя на багажнике, мне чудилось, что я не качусь, а скачу на пьяном верблюде с разнузданной походкой.
Мы поехали вокруг квартала поискать магазин или хотя бы арабскую лавку. Улицы были не широкие, тротуары узкие, всего в один метр шириной, с обеих сторон заборы садов, дома кругом частные и очень разные, некоторые скромные, в один или два этажа, а другие громоздились гордыми замками с башенками, флюгерами и стенами из выпуклых каменных глыб. Часто углы таких особняков были густо завешаны виноградом, и казалось, что дома живые и совсем зыбкие, особенно когда порыв сырого ветра колыхал на них лиственный полог.
Мы свернули в поперечную улицу и начали, виляя, преодолевать легкий подъем, при этом моя волшебная лошадка привставала на педалях и ее чудесная попа вертелась перед моим приветливо-удивленным лицом.
На углу мы наткнулись на лавку с полосатым матерчатым навесом и как следует затарились у смуглого стеснительного парня. Я получил под ответственность большой бумажный пакет и теперь только одной рукой мог держаться за седло, так как другой обнимал и прижимал к себе этот громоздкий шуршащий куль, в котором больше всего мне нравилась торчащая кверху дном бутылка бордо, лихо засунутая горлышком в кучу редиски и побегов фасоли.
Вниз мы слетели куда веселее и едва вписались в поворот на нашу улицу, так что Мерседес взвизгнула и затрясла руль, выравниваясь после крутого виража. Мы чуть не пролетели мимо наших ворот и со скрипом затормозили у «Порше» со сплющенным носом и засунутой в бампер картонкой с надписью. «Если ты еще раз въедешь в зад моей машины, старый ханыга, я тебя битой изобью. Подпись: Мадам Ирэн де Глазкина. Постскриптум: Гони 200 евро».
Мы оставили велосипед во дворе и вошли в дом. Хозяин признаков жизни не подавал, и мы бодро занялись приготовлением завтрака на троих.
— А теперь давай сделаем греческий салат.
— А как это?
— Очень просто, — сказала Мерседес и стала выкладывать из пакета ингредиенты. — Самое главное: козий сыр, маслины, огурцы, помидор и листья салата.
Когда мы еще рубили овощи, то услышали, как наверху кто-то воспользовался туалетом, и тут же резко хлопнула входная дверь. Мы настороженно переглянулись и замерли в ожидании. По гнилой лестнице проскрипели шаги, в кухне появился Энрике и распахнул холодильник. Мерседес продолжала резать на доске, и я тоже спохватился и начал стругать огурчик.
— Как спалось? — буднично спросила хозяйка.
— Проваливай, — сказал Энрике и крякнул кольцом пивной банки.
Мы снова замерли. Мерседес медленно повернулась спиной к кухонному гарнитуру, сложила руки на груди и, чуть покачиваясь вперед, потупилась и заправила пальцами волосы за уши.
— Я сказал, проваливай.
Энрике залпом выхлебал полбанки пива, горько сморщился, махнув нам рукой в сторону черного хода, и неверной походкой ушлепал в зал. Он был в домашнем халате и с костлявыми босыми ногами, на одной из которых болтался браслет как от наручника.
Мы переглянулись. Мерседес гневно швырнула в раковину большой нож и пошла вон из кухни. Я засеменил следом. В зале, где хозяин уселся смотреть телевизор, водрузив ноги на журнальный стол, она подхватила свой рюкзачок и молча устремилась на выход.
Двумя-тремя ступеньками мы слетели в небольшую прихожую, где треть пола была заставлена старыми ботинками, отчего можно было решить, будто в доме целая компания мужиков. Мерседес открыла дверь на улицу, так что меня обдало сыростью сада, сделала шаг, но внезапно она обернулась и с решительным гневным лицом влетела обратно в дом. Я решил, что напоследок она хочет как-нибудь ему насолить, и поэтому остался дежурить у двери и приготовился удирать. Вместо крушения мебели я услышал гневные крики.
— Ты мерзкая похмельная свинья! Я приехала к тебе из другой страны, а ты меня выгоняешь!
— Не ори!
— Я не ору. Я просто хочу, чтобы ты знал, что я рада, что моя мать не живет с таким ублюдком и выродком, как ты.
— Вот тебе и на, — раздался в общем-то спокойный храпящий бас Энрике. — Не знаю, что у нас вчера было, но одно тебе скажу, цыпа. Мне не нужны тут всякие мамочки и дети. Почему? Я тебе объясню почему. Во-первых, я предпочитаю лошадок постарше. Во-вторых, я ненавижу детей. А в-третьих, я не люблю по утрам видеть тех, кто мне нравился вечером. Так что вот тебе кукиш за неоправданные надежды, а теперь давай проваливай, пока я тебя в огороде не закопал вместе с твоим выкидышем.
Я забеспокоился, а в зале случилась пауза.
— Энрике, ты за кого меня принимаешь? — настороженно спросила неугомонная гостья. — Я твоя дочь Мерседес. От Мигуэлы.
Новая продолжительная пауза.
— Дочка, доча, доченька! Это ты?! — словно только проснулся, радостно воскликнул Энрике. — Когда же ты приехала в Париж, дорогая? Что же тебя побудило навестить своего старика?
Я вошел в комнату.
— А это кто? — спросил он удивленно, но с той же радостью в голосе. — Твой маленький? Во сколько ж лет ты его сделала?
— Нет, папа, это мой друг. Он из России.
Мы обменялись с ним рукопожатиями, и он аж задрожал от навалившегося на него счастья.
— Скажи, Мерси, постарел ли твой папа? — спросил он, обнимая ее и держа за плечи на вытянутых руках.