И вдруг пронзительно загнусавил с сильным татарским акцентом, делая вид, что трясет колокольчиком:
– Старьем берем – копейк даем! Бумажка-стекляшка берем! Рваный порток-морток! Ржавый ложка-поварешка! Барахло даешь – деньга берешь!
Мадемуазель засмеялась – по-моему, впервые за все эти дни. Во всяком случае, в моем присутствии.
– Ну, месье Зюкин, вы отдыхайте, а мы с Эрастом совершим небольшую прогулку: побродим вокруг Девичье Поле, Цахицынская, Погодинская, Плюсчиха, – старательно выговорила она названия московских улиц, а у меня отозвалось только Эраст.
Какой он ей «Эраст»!
– Я совершенно здоров, – уверил я их обоих, – и желал бы составить вам компанию.
Фандорин поднялся, покачал головой:
– Компанию нам составит Маса. Боюсь, что он на вас все еще сердит. И за время, проведенное в к-каталажке, вряд ли подобрел. Лежите уж.
* * *
Лежать я, разумеется, не стал, но и занять себя было нечем, ибо Сомов окончательно завладел всеми моими обязанностями и, следует отдать ему должное, недурно с ними справился – во всяком случае, я не обнаружил каких-либо серьезных упущений, хотя тщательнейшим образом проверил и порядок в комнатах, и посуду, и конюшню, и даже состояние дверных ручек. Ну, разве что велел в спальне ее высочества заменить розы на анемоны и убрать пустую бутылку, закатившуюся под кровать лейтенанта Эндлунга.
Итак, я был отставлен отдел, избит (что самое неприятное – за дело), унижен перед мадемуазель Деклик, а более всего меня мучило кошмарное видение: Михаил Георгиевич, томящийся в сыром подземелье. Потрясение, насилие, физические муки, продолжительное воздействие наркотика – все эти травмы, перенесенные в столь нежном возрасте, еще дадут себя знать. Страшно подумать, как отразятся они на характере и душевном здоровье великого князя. Но сейчас тревожиться из-за этого было еще рано. Сначала требовалось вызволить его высочество из лап жестокого доктора Линда.
И я пообещал себе, что прощу Фандорину всё, если только он сумеет спасти ребенка.
К ужину вернулись наши, присутствовавшие на церемонии освящения Государственного знамени в Оружейной палате.
В коридоре Ксения Георгиевна взяла меня за рукав и тихо спросила:
– Где Эраст Петрович?
Кажется, ее высочеству было угодно сделать меня конфидентом своей affaire de coeur [24] , а мне совершенно не хотелось принимать на себя эту двусмысленную роль.
– Господин Фандорин уехал с мадемуазель Деклик, – бесстрастно ответил я, поклонившись и как бы забыв разогнуться, чтобы не встречаться с великой княжной взглядом.
Ксения Георгиевна, кажется, была неприятно удивлена.
– С Эмилией? Но зачем?
– Это связано с планами по освобождению Михаила Георгиевича, – не стал я вдаваться в подробности, желая побыстрее закончить этот разговор.
– Ах, я такая эгоистка! – На глазах у великой княжны выступили слезы. – Я скверная, скверная! Бедный Мика! Нет, я все время о нем думаю, я молилась за него всю ночь… – Тут она вдруг покраснела и поправилась. – Ну, почти всю ночь…
От этих слов, расценить которые можно было только в одном смысле, настроение у меня совсем испортилось, и, боюсь, во время ужина я недостаточно внимательно относился к своим обязанностям.
А ведь трапеза была особенная, устроенная в честь наших британских гостей по случаю дня рождения ее величества английской королевы, которую в Семье называют просто Грэнни, искренне почитают и сердечно любят. Последний раз «бабушку всея Европы» я видел этой весной в Ницце, когда королева Виктория устраивала партию Ксении Георгиевны с принцем Олафом. Императрица индийская, владычица первой мировой державы показалась мне сильно постаревшей, но все еще крепкой. Наши дворцовые поговаривают, что после кончины супруга она долгие годы состояла в связи со своим лакеем, но глядя на эту почтенную, величественную особу, поверить в подобное было трудно. Впрочем, про августейших особ всегда болтают нивесть что – никогда не следует придавать значения слухам, пока они не получили формального подтверждения. Я, во всяком случае, в своем присутствии сплетен о ее британском величестве не поощряю.
Устроив ужин в честь Грэнни, Георгий Александрович желал хотя бы отчасти искупить недостаток внимания, оказываемый английским гостям из-за обрушившегося на Зеленый дом несчастья. Подготовкой распорядился Сомов, мне же оставалось лишь проверить сервировку и меню – всё было безукоризненно.
Веселья не вышло, хотя Эндлунг старался изо всех сил, да и Георгий Александрович вел себя, как подобает истинно гостеприимному хозяину. Но усилия были тщетны: Павел Георгиевич сидел мрачный и к пище не прикасался, только пил вино; Ксения Георгиевна выглядела рассеянной; милорд и мистер Карр друг на друга не смотрели, а шуткам лейтенанта смеялись как-то чересчур громко, словно намеренно изображали полнейшую беззаботность. То и дело повисали протяженные паузы, верное свидетельство провалившегося вечера.
Мне казалось, что над столом незримо витает тень несчастного маленького пленника, хотя о нем не было произнесено ни единого слова. Ведь англичане о случившемся официально оповещены не были – это означало бы неминуемое разглашение тайны на всю Европу. Пока тема не затронута, ее не существует. Как люди чести, лорд Бэнвилл и мистер Карр будут молчать. А если и проговорятся, то частным образом, в своем кругу. Это, конечно, даст толчок слухам, но не более того. Ну, а про слухи я уже говорил.
Я стоял за креслом Георгия Александровича, подавая знак лакеям, если требовалось что-то принести или убрать. Но мои мысли были далеко. Я думал, чем мне искупить свою невольную вину перед Михаилом Геогиевичем, нет ли еще какой-либо возможности посодействовать его спасению. И еще – не буду кривить душой – мне не раз и не два вспомнился доверчивый и даже восхищенный взгляд, которым мадемуазель Деклик смотрела на Фандорина, Эраста. Признаюсь, что, воображая себя спасителем Михаила Георгиевича, я представлял, как она точно так же (а может быть, и еще восторженней) посмотрит на меня. Глупо, конечно. Глупо и недостойно.
– Почему непременно я? – спросил, понизив голос, Павел Георгиевич. – Ведь это ты обещал сводить их сегодня в оперу.
– Я не смогу, – ответил так же тихо Георгий Александрович. – Сходишь ты.
В первый миг – очевидно, оттого, что мои мысли были заняты посторонними вещами – я вообразил, что вдруг начал понимать по-английски (ибо разговор за столом, разумеется, велся именно на этом языке) и лишь потом до меня дошло, что эти реплики произнесены на русском.