– Вы видите перед собой Воробьевский парк, разбитый по английским образцам и имитирующий естественность п-природного леса, – голосом заправского гида рассказывал Фандорин. – Обратите внимание на висячий мост, перекинутый вон через тот овраг. Точно такой мост же я видел в Гималаях, только сплетенный из стволов бамбука. Правда, там под ним был не овраг в двадцать саженей, а д-двухверстная пропасть. Впрочем, для падающего вниз сия разница несущественна… А это что такое?
Он нагнулся и извлек из-под скамейки немудрящую удочку. С интересом рассмотрел ее, потом повертел головой туда-сюда и с радостным возгласом снял с борта зеленую гусеницу.
– Ну, Зюкин, на удачу!
Закинул в воду леску и почти сразу же вытянул серебристую плотвичку размером в ладонь.
– Каково, а? – возбужденно воскликнул Эраст Петрович, суя мне под нос свою трепещущую добычу. – Нет, вы видели? И минуты не п-прошло! Отличная примета! Вот так же мы выудим и Линда!
Ну просто мальчишка! Хвастливый, безответственный мальчишка. Сунул мокрую рыбину в карман, и карман зашевелился, словно живой.
А впереди уже показался знакомый мост – тот самый, что был виден из окон Эрмитажа. Вскоре я разглядел за кронами деревьев и саму зеленую крышу дворца.
Фандорин отвязался от бревна. Когда плоты проплыли мимо, мы взяли курс к правому берегу и четверть часа спустя оказались у ограды Нескучного сада.
На сей раз я преодолел это препятствие без каких-либо затруднений – сказался накопившийся опыт. Мы углубились подальше в чащу, но приближаться к Эрмитажу Фандорин поостерегся.
– Тут уж нас точно искать не станут, – объявил он, растягиваясь на траве. – Но все же лучше д-дождаться темноты. Хотите есть?
– Да, очень хочу. У вас есть какие-нибудь припасы? – с надеждой спросил я, потому что, признаться, в животе давно уже подсасывало от голода.
– А вот. – Он вынул из кармана свой улов. – Никогда не пробовали сырую рыбу? В Японии ее едят все.
Я, разумеется, отказался от такой немыслимой пищи и не без отвращения посмотрел, как Эраст Петрович с аппетитом уплетает скользкую, холодную плотву, изящно вынимая и обсасывая мелкие кости.
Завершив эту варварскую трапезу, он вытер пальцы платком, достал спички, а откуда-то из внутреннего кармана вынул и сигару. Тряхнул коробком, удовлетворенно сообщил:
– Высохли. Вы ведь не курите?
С наслаждением затянулся, положил руку под голову.
– Какой у нас с вами п-пикник, а? Хорошо. Истинный рай.
– Рай? – Я даже приподнялся – такое меня охватило возмущение. – Мир рушится у нас на глазах, а вы называете это «раем»? Качаются устои монархии, невинный ребенок замучен злодеями, достойнейшая из женщин, быть может, в эту самую минуту подвергается… – Я не договорил, потому что не все вещи можно произносить вслух. – Хаос – вот что это такое. На свете нет ничего страшнее хаоса, потому что при хаосе происходит безумие, слом всех и всяческих правил…
Я зашелся кашлем, не досказав мысль до конца, но Фандорин меня понял и улыбаться перестал.
– Знаете, Афанасий Степанович, в чем ваша ошибка? – устало сказал он, закрывая глаза. – Вы верите, что мир существует по неким правилам, что в нем имеется смысл и п-порядок. А я давно понял: жизнь есть не что иное как хаос. Нет в ней вовсе никакого порядка, и правил тоже нет.
– Однако сами вы производите впечатление человека с твердыми правилами, – не удержался я от шпильки, взглянув на его аккуратный пробор, сохранивший безукоризненность, несмотря на все приключения и потрясения.
– Да, у меня есть правила. Но это мои собственные п-правила, выдуманные мною для себя, а не для всего мира. Пусть уж мир сам по себе, а я буду сам по себе. Насколько это возможно. Собственные правила, Афанасий Степанович, это не желание обустроить все мироздание, а попытка хоть как-то организовать пространство, находящееся от тебя в непосредственной б-близости. Но не более. И даже такая малость мне не слишком-то удается… Ладно, Зюкин. Я, пожалуй, посплю.
Он повернулся на бок, подложил под щеку локоть и немедленно уснул. Невероятный человек!
Не знаю, что мучило меня сильнее: голод, или гнев, или сознание своей беспомощности. Хотя нет, знаю – страх. За жизнь Михаила Георгиевича, за Эмилию, за себя.
Да-да, за себя. И то была самая худшая из всех ведомых мне разновидностей страха. Я отчаянно боялся не боли и даже не смерти – позора. Всю жизнь я больше всего страшился попасть в постыдное положение и тем самым потерять чувство собственного достоинства. Что у меня останется, если я лишусь достоинства? Кто я тогда буду? Одинокий, стареющий никчемник с бугристым лбом, шишковатым носом и «собачьими бакенбардами», непонятно на что и зачем израсходовавший свою жизнь.
Рецепт для сохранения достоинства я обнаружил давно, еще в молодости. Волшебная формула оказалась простой и короткой: всеми силами избегать неожиданностей, причем не только печальных, но и радостных. Все постыдные положения возникают из-за нарушения заведенного порядка, то есть именно из-за неожиданностей. Значит, необходимо предвидеть и предусматривать всё заранее. Быть во всеоружии, добросовестно исполнять свой долг и не гнаться за химерами. Так я и жил. А каков результат? Афанасий Зюкин – вор, обманщик, подлец и государственный преступник. Во всяком случае, так считают люди, мнением которых я дорожу.
Солнце перевалило за середину неба и стало потихоньку клониться к западу. Я устал метаться по лужайке, сел. Невесомый ветерок шелестел свежей листвой, среди одуванчиков басисто жужжал шмель, по бирюзовому небу медленно скользили кружевные облака.
Все равно не уснуть, подумал я, и привалился спиной к стволу вяза.
* * *
– П-просыпайтесь, Зюкин. Пора.
Я открыл глаза. Облака тащились все так же неспешно, только из белых стали розовыми, а небо потемнело и придвинулось ближе.
Солнце уже зашло, а это означало, что я проспал по меньшей мере часов до девяти.
– Не хлопайте г-глазами, – бодро сказал Фандорин. – Мы идем на штурм Эрмитажа.
Долгополый кучерский кафтан Эраст Петрович снял, остался в сатиновом жилете и синей рубашке – на фоне густеющих сумерек его было почти не видно.
Мы быстро прошли пустым парком к дворцу.
Когда я увидел освещенные окна Эрмитажа, меня охватила невыразимая тоска. Дом был похож на белый океанский пароход, спокойно и уверенно плывущий через мрак, а я, еще так недавно находившийся на нарядной палубе, упал за борт, барахтаюсь среди темных волн и даже не смею крикнуть «Спасите!».