– Я этого не знал, – пролепетал Фандорин, словно оправдываясь. – В самом деле, как просто… – Он перешел на русский. – На всякого мудреца д-довольно простоты. Но моя простота в данном случае совершенно непростительна. Ну конечно!
Он вскочил с кровати и принялся расхаживать, чуть ли не бегать по комнате, порывисто жестикулируя. Никогда еще я не видел его в такой ажитации. Слова слетали с его губ быстро, наскакивая одно на другое.
– Именно в Ницце доктор и приступил к осуществлению своего плана. Он наверняка нарочно туда п-приехал, чтобы высмотреть подходящую жертву – ведь на Лазурный берег весной приезжает столько grands-ducs russes! [42] И про майскую коронацию в Москве тоже было уже известно! Втереться в доверие к кому-нибудь из членов императорской фамилии, стать другом семьи, добиться приглашения на т-торжества, а остальное – вопрос технической подготовки!
– И вот еще что! – перебил я. – Ненависть к женщинам. Вы сами говорили, что Линд не терпит вокруг себя женщин! Теперь понятно почему. Выходит, Эндлунг был прав!
– Эндлунг? – убитым голосом переспросил Эраст Петрович и свирепо потер лоб, будто хотел протереть его насквозь, до самого мозга. – Да-да, в самом деле. А я не придал его дурацкой теории никакого значения – из-за того, что до нее додумался болван Эндлунг. Вот уж воистину: «Избрал немудрых дабы мудрых посрамить». Ах, Зюкин, снобизм – худший из г-грехов… Бэнвилл! Это был Бэнвилл! И духи «Граф Эссекс»… Как ловко он обеспечил себе свободу действий, изобразив внезапный отъезд! И эта так кстати подвернувшаяся дуэль! А выстрел Глинскому прямо в сердце – узнаю дьявольскую меткость Линда! Отличный маскарад: эксцентричный британский гомосексуалист. Размах, ювелирный план, невероятная дерзость, безжалостность – это безусловно почерк Линда! А я снова его упустил…
– Но остался мистер Карр, – напомнил я. – Ведь он тоже человек Линда.
Эраст Петрович безнадежно махнул рукой:
– Уверяю вас, что Карр тут не при чем. Иначе Линд бы его не б-бросил. Жеманного красавчика доктор прихватил для вящей убедительности своего к-камуфляжа и, вероятно, во имя совмещения полезного с приятным. Линд известен своими сибаритскими привычками. Черт возьми, обиднее всего, что Эндлунг был прав! Банда г-гомосексуалистов – сплоченная не только денежным интересом, но и иными узами. Вот откуда такая преданность и самоотверженность!
Мадемуазель, наморщив лоб, сосредоточенно внимала причитаниям Фандорина и, кажется, всё или почти всё понимала.
– О да, Линд действительно ненавидит женщин, – горько усмехнулась она. – В этом я имела возможность убедиться на собственном опыте. За все время неволи я получила один раз кусок хлеба и дважды кружку воды. Хорошо хоть рядом была бочка с этой вашей ужасной капустой… Меня держали на цепи, раздетой. А вчера вечером Бэнвилл, то есть Линд, спустился вниз злой как тысяча чертей и, ни слова ни говоря, принялся пинать меня ногами! Кажется, у него случилась какая-то неприятность. Была сильная боль, но еще сильнее был страх. – Эмилия передернулась и натянула одеяло до самого подбородка. – Это не человек, а какой-то сгусток зла. Он избивал меня, не произнося ни единого слова, и впал в такое ожесточение, что если бы не владелец дома, доктор, вероятно, забил бы меня до смерти. Кстати, хозяин – довольно высокий человек с хмурым лицом – единственный не мучил меня. Это он дал мне хлеб и воду.
Мадемуазель осторожно дотронулась до заклеенной брови.
– Вы видели, Эраст, как Линд меня отделал. Мерзавец! И, главное, совершенно ни за что!
– Разозлился, когда узнал, что лишился двух своих помощников, – пояснил я. – Господин Фандорин одного из них убил, а другого передал полиции.
– Жалко, Эраст, что вы не убили обоих, – сказала она, шмыгнув носом и смахнув с ресницы злую слезу. – Эти немцы были настоящие скоты. Которого из них вы прикончили – такого, с оттопыренными ушами, или веснушчатого?
– Веснушчатого, – ответил Эраст Петрович.
А я не успел рассмотреть ни того, ни другого – ведь в подворотне было темно.
– Ничего, – заметил я. – Зато теперь доктор остался в полном одиночестве.
Фандорин скептически поджал губы:
– Вряд ли. Кто-то ведь еще стережет мальчика. Если бедный ребенок еще жив…
– О, малыш жив, я в этом уверена! – воскликнула мадемуазель. – Во всяком случае, вчера вечером был еще жив. Когда хозяин оттащил от меня рассвирепевшего Бэнвилла, я слышала, как тот прорычал: «Если бы не камень, я бы послал ему головы обоих – и мальчишки и бабы!» Думаю, Эраст, он имел в виду вас.
– Слава Богу! – вырвалось у меня.
Я обернулся на висевшую в углу иконку Николая Угодника и перекрестился. Михаил Георгиевич жив, надежда остается!
Однако было еще один вопрос, который терзал меня. О таком не спрашивают, а спросив, не имеют права рассчитывать на ответ. И всё же я решился:
– Скажите, они… они… совершали над вами насилие?
Для ясности я произнес эти слова по-французски.
Благодарение Богу, Эмилия не оскорбилась – напротив, печально улыбнулась:
– Да, Атанас, они совершали надо мной насилие, как вы могли бы заметить по моим синякам и шишкам. Единственное утешение, что это было не то насилие, которое, очевидно, имеете в виду вы. Эти господа, вероятно, предпочли бы наложить на себя руки, чем вступить в физиологические отношения с женщиной.
От этого смелого, прямого ответа я вконец стушевался и отвел глаза. Если мне что-то и не нравилось в мадемуазель Деклик – так это неженская точность в выражениях.
– Итак, подведем итоги, – объявил Фандорин, сцепив пальцы. – Мы вытащили из лап доктора Эмилию. Это раз. Мы теперь знаем, как выглядит доктор Линд. Это два. Мы вернули драгоценности императрицы. Это три. Половина дела сделана. Остались сущие пустяки. – Он тяжело вздохнул, и я понял, что про пустяки сказано в ироническом смысле. – Освободить мальчика. И уничтожить Линда.
– Да-да! – порывисто приподнялась с подушки мадемуазель. – Убить эту подлую гадину! – Она жалобно посмотрела на меня и тоненьким голосом произнесла. – Атанас, вы не представляете, какая я голодная…
Ах, тупой, бесчувственный чурбан! Фандорину что, его только Линд интересует, но я-то, я-то хорош!
Я кинулся к дверям, однако Эраст Петрович ухватил меня за полу пиджака.
– Куда это вы, Зюкин?